Юрий Трифонов: Великая сила недосказанного - [77]

Кипели шекспировские страсти, плелись хитроумные интриги, продумывались многоходовые комбинации, собирались компрометирующие материалы, проводились шумные многочасовые собрания, сопровождавшиеся «топотом ног и выкручиванием рук, со слезами, инфарктами, ликованием»[313] — и всё это ради того, чтобы из-под кого-то выдернуть кресло и занять освободившееся место. А когда дело было сделано и все освободившиеся места заняты, участники шумной кампании предпочитали забыть о содеянном, навсегда вытеснив его из своей памяти. Юрий Трифонов был первым, кто описал и объяснил механизм исчезновения исторической памяти. «Всю жизнь старался об этом забыть, и почти удалось, почти забылось. <…> Потому что память — сеть, которую не следует чересчур напрягать, чтобы удерживать тяжёлые грузы. Пусть всё чугунное прорывает сеть и уходит, летит. Иначе жить в постоянном напряжении. <…> Он старался не помнить. То, что не помнилось, переставало существовать. Этого не было никогда. <…> Ну, не было, не было ничего. <…> Глебов не знал, что настанет время, когда он будет стараться не помнить всего, происходившего с ним в те минуты, и, стало быть, не знал, что живёт жизнью, которой не было»[314].

Итак, четверть века тому назад никакой Глебов жил жизнью, которой не было. Батон не имел стержня в самом себе и, подобно жидкости, принимал форму сосуда. Он полностью подчинялся обстоятельствам, не желая делать осознанный нравственный выбор, а предпочитая, чтобы непреодолимая сила вещей подталкивала его к тому или иному судьбоносному решению. Строго говоря, Глебов не был ни подонком, ни циником и не собирался идти по трупам, карабкаясь вверх. Всю свою жизнь Батон существовал как порождение советской эпохи и советской системы. Он привык к тому, что выбор делают за него, и не был внутренне свободным человеком, который при любых обстоятельствах старается поступать в соответствии с нравственным законом. Мораль не являлась для Глебова самодостаточной ценностью, но она не была для него и пустым звуком или чем-то малосущественным и незначительным. Угодив в западню, которую ему приготовили Друзяев и Ширейко, Глебов не без внутренней борьбы подчиняется обстоятельствам. Прежде чем начать действовать по сценарию, который разработали и навязали ему Дороднов и его шайка, будущий аспирант пытается разобраться в ситуации — осмыслить сложившуюся обстановку и свои собственные чувства к своему учителю Николаю Васильевичу Ганчуку. В известной степени Глебов ищет оправдание своему грядущему предательству: «Но ведь Николай Васильевич честнейший, порядочнейший человек, вот же в чём суть! И напасть на него — значит напасть как бы на само знамя порядочности. Потому что всем ясно, что Дороднов — одно, а Никвас Ганчук — другое. Иногда малосведущие спрашивают: в чём, собственно, разница? Они просто временно поменялись местами. Оба размахивают шашками. Только один уже слегка притомился, а другому недавно дали шашку в руку. Поэтому, если напасть на одного, это вроде бы напасть и на другого, на всех размахивающих шашками. Но это не так. Всё же они делают разные движения, как пловцы в реке: один гребёт под себя, другой разводит руки в стороны. Ах, боже мой, да ведь разницы действительно нет! Плывут-то в одной реке, в одном направлении»[315].

Глебов прекрасно понял, что если он откажется от сотрудничества с шайкой и повернёт фронт, встав на защиту Ганчука, этот безупречный в нравственном отношении поступок не пройдёт для него бесследно. Ему придётся расстаться с мечтами об аспирантуре и фактически уйти из профессии, превратившись в мелкого клерка. А ведь Вадим Глебов не был конъюнктурщиком: в конце 1940-х — начале 1950-х он занимался добросовестным изучением, разумеется, насколько это было тогда возможно, русской журналистики восьмидесятых годов XIX века. Конъюнктурщик всегда использует в корыстных целях сложившуюся обстановку. Приспособленец умеет ловко применять к обстоятельствам свои взгляды, вкусы и убеждения. Приспособленец избрал бы в эти годы какую-нибудь «актуальную» тему, воспевающую роль партии в расцвете советской литературы или критикующую разнообразные проявления «низкопоклонства перед Западом» в советской журналистике. Бывший фронтовик Глебов не стал писать ничего подобного поэме «Золотой колокольчик», которую сочинил туркменский поэт Мансур и перевёл на русский язык бывший фронтовик Геннадий Сергеевич из «Предварительных итогов». Более того, избранная Глебовым тема исследования требовала продолжительных поисков и освоения огромного пласта разнообразных источников. Материал был столь обширен, что в нём легко можно было утонуть. То есть никакой Глебов изначально очень честно и добросовестно относился к своей профессии и не искал лёгких путей.

Столь же искренне Вадим пытался разобраться в своих взаимоотношениях с Соней. Разумеется, и в этом случае Глебов стремится «подогнать» решение задачи под заранее известный ответ. Он не форсировал своих отношений с дочерью профессора, которая была влюблена в него ещё со школьной скамьи. Их взаимоотношения развивались плавно, однако даже в интимной сфере Глебов не оставался самим собой, а уподобился жидкости, которая принимает форму сосуда. Потребовался толчок извне, чтобы он посмотрел на Соню как на женщину. На одной из студенческих вечеринок в гостеприимном доме профессора Ганчука никому не ведомый студент, выйдя на лестницу покурить, в лоб задал вопрос в мужской компании курильщиков: «Кто фалует Сонечку?» Кто-то указал на Глебова, что его неприятно поразило, ибо ни о каком романе с Соней он даже не помышлял. Однако уже на следующий день Вадим подумал о том, что, став её мужем, он получит возможность поселиться в Доме на набережной и, завтракая на кухне, каждое утро видеть Кремль — его башни, дворцы и соборы. Впрочем, двигал им отнюдь не голый расчёт.