Юрий Трифонов: Великая сила недосказанного - [72]

Школьные приятели не виделись семь лет — с 1940-го по 1947-й. В эти годы Шулепа по-прежнему продолжал оставаться баловнем судьбы и вечным именинником жизни. Во время войны закончил какую-то хитрую разведшколу, готовился к заброске в немецкий тыл, летал в Стамбул с дипломатическим поручением, был женат на итальянке, развёлся. Так с известной долей бравады Шулепа рассказал о себе Батону. Глебов отнёсся к его похвальбе недоверчиво. Шулепа плохо владел немецким языком и посредственно метал ножи в цель, однако было какое-то зерно истины в его рассказах: Лев Шулепников владел приёмами рукопашного боя и в критическую минуту сумел за себя постоять. В институт, где уже учился Глебов, Шулепников был принят сразу на третий курс. На занятия он ездил на трофейном BMW. Автомобиль вишнёвого цвета подарил новый отчим, который, как и предыдущий отчим Лёвки, служил в «органах» и обладал колоссальными возможностями. В институте Лёвка сразу же стал комсомольским деятелем и лучших девиц взял на крючок. У него были знакомые в высших сферах. Трифонов вскользь упоминает о том, что «Шулепников носился с какими-то знаменитостями из команды лётчиков». Люди старшего поколения из числа первых читателей «Дома на набережной» прекрасно поняли этот намёк, ибо помнили, что хоккейную команду лётчиков фактически создал и постоянно опекал командующий авиацией Московского военного округа генерал Василий Сталин. Вот в каких кругах вращался Шулепа! Вот она, великая сила недосказанного!!!

Лёвка неоднократно предлагал Глебову присоединиться к его компании, но Вадим предпочёл остаться в стороне. «Глебов держался вдалеке: тут было не только самолюбивое нежелание быть десятой спицей в колеснице, но и природная глебовская осторожность, проявлявшаяся иногда безо всяких поводов, по наитию»[303]. Трифонов в очередной раз пишет об осторожности Глебова, рука об руку идущей со страхом. Молодой человек, родившийся в переулке с красноречивым названием Дерюгинский (дерюга — это самый грубый и толстый холст из низкосортной льняной пряжи) и по-прежнему живущий там, в коммунальной квартире, страстно хотел преуспеть в жизни и вырваться из своей коммуналки. Казалось бы, он должен цепляться за малейшую возможность попасть в круг сильных мира сего. Однако осторожность оказывается сильнее. И она не подводит Батона. Зная о дальнейшей трагической судьбе сына вождя, мы понимаем, что Глебов был прав, когда остерёгся знакомства с хоккеистами из команды Василия Сталина.

Глебов избирает иной путь преуспеяния. Трифонов ни слова не говорит о его желании сделать комсомольскую или партийную карьеру, а ведь именно так вели себя прожжённые карьеристы. Глебов старается хорошо учиться, активно работает в научном студенческом обществе, созданном профессором Николаем Васильевичем Ганчуком, становится секретарём научного семинара, который ведёт Ганчук, и исподволь готовится к поступлению в аспирантуру. Попасть в аспирантуру без поддержки Ганчука — внушительной не только по институтским масштабам фигуры — было невозможно. Он пытается стать полезным своему профессору: терпеливо сносит все его капризы и даже бестолковость, а однажды приносит ему полную библиографию по теме, над которой работал Николай Васильевич и которая Ганчуку была нужна для написания статьи. За составлением этой библиографии Глебов провел несколько бессонных ночей. Его усилия не пропали даром, и профессор обратил внимание на прилежного студента. Трифонов исключительно точен, характеризуя обстоятельства времени и места. После 1946 года, когда в несколько раз было поднято жалованье научным работникам и вузовским преподавателям, имеющим учёную степень кандидата или доктора наук, обретение учёной степени превратилось по сути в получение пожизненной ренты. В науку пошли люди, далёкие от самоотверженного поиска истины, но жаждущие гарантированного житейского благополучия. В науку пошёл «середняк». В науку пошли глебовы.

Глебов становится вхож в дом профессора, с дочкой которого Соней он когда-то учился в школе. У них начинается роман. Ни сам Ганчук, ни его жена Юлия Михайловна долгое время не догадывались о характере отношений молодых людей. Профессора и его супругу обуревали иные заботы. Начало романа Вадима и Сони совпадает с очередной зубодробительной идеологической кампанией.

Уточним время действия, ибо в «Доме на набережной» оно рассчитано по календарю. Сближение Вадима и Сони произошло на профессорской даче в Брусках во время празднования Нового, 1949 года. Накануне, на излете 1948-го, из института, где учился Глебов и преподавал Ганчук, с треском изгнали преподавателя языкознания Бориса Львовича Аструга. Студенческая компания, собравшаяся на даче и встречающая Новый год, обсуждает эту новость. Примечательно, что никто не сочувствует Астругу. Звучит даже мысль о том, что Аструг, возможно, знал книжный язык, но не знал язык живой и народный. Иными словами, студенты были солидарны с тем, что их преподаватель был обвинён в «низкопоклонстве перед Западом», причислен к «безродным космополитам» и на этом основании выдворен из института. Даже хозяйка дачи Соня Ганчук, хорошо знающая Бориса Львовича и в глубине души его жалеющая, не решается подать голос в его защиту. Это было поколение, родившееся и выросшее в годы советской власти, поколение, привыкшее слепо верить этой власти. Идеологические штампы были крепко вбиты в головы этих молодых людей, и в том не было их вины. Они были не в состоянии посмотреть на ситуацию под любым иным ракурсом, отличным от официальной точки зрения. На языке тех лет «безродный космополит» было эвфемизмом, обозначающим еврея. Ни слова не говорится о национальности Аструга, слово «еврей» не употребляется в повести ни разу. Причина понятна: в 1970-е уже существовал абсолютный запрет на любое упоминание «еврейского вопроса» на страницах печати. Однако Трифонов сумел сказать всё, что хотел, не нарушая при этом ни одного советского табу.