Юрий Гагарин. Первый полёт в документах и воспоминаниях - [42]

Мне известно, что старшиной классного отделения назначают самого дисциплинированного курсанта, но не просто исполнительного тихоню, а обладающего организаторскими способностями и пользующегося авторитетом среди товарищей. Ведь старшина — это командир, руководитель всей группы. Естественно, что из всех курсантов преподаватель прежде всего и лучше других запоминает старшину.

Здороваюсь:

— Здравствуйте, товарищи курсанты!

Дружный ответ:

— Здравия желаем, товарищ подполковник!

Прохожу к своему столу, подаю команду:

— Вольно!

Старшина командует:

— Вольно! Садись!

Первый урок можно начинать.

Рассматриваю курсантов, сидящих за столами. Странное дело, но на первый взгляд все курсанты кажутся почти одинаковыми. Этому впечатлению способствует единая форма одежды. Однако я уже знаю из предыдущего опыта, что по мере дальнейшего знакомства эта «одинаковость» распадется, у каждого выявится своя индивидуальность. Обнаружится, что один — парень деловой, активный; другой — с ленцой или с хитринкой; этот медлительный, невозмутимый; тот — невыдержан, вспыльчив. Да и по способностям быстро произойдет разделение в глазах преподавателя.

Курсанты, конечно, с не меньшим интересом разглядывают своего преподавателя. Складываются первые впечатления. <…>

Однажды во время самоподготовки я открыл дверь своего класса, заглянул внутрь и страшно возмутился. Курсанты сидели небольшими группами и в одиночку, занимаясь различными учебными делами. Все это было обычным для самоподготовки, обычным был и негромкий шум что-то обсуждающих голосов. Но в классе был табачный дым! Войдя в класс и оглядевшись, я увидел, что источник дыма находится здесь же. За крайним столом стоял Гагарин, в одной руке он держал какой-то агрегат двигателя, а в другой — дымящуюся папиросу. Мое возмущение было вполне объяснимо, не говоря уже о том, что курение в классе было, конечно, запрещено, я знал, что из курсантов мало кто курит, знал, что до этого не курил и Гагарин.

— Что это значит?!

Вопрос задал таким тоном, что дополнительных разъяснений не требовалось. В классе наступила полная тишина. Я увидел, как Гагарин покраснел, но это не была краска смущения ученика, застигнутого врасплох. Лицо его выражало обиду и даже рассерженность человека, которого не поняли и отвлекли от интересного дела. По этой причине он ответил на вопрос не сразу:

— Товарищ подполковник, я изучаю топливный насос двигателя.

— Я вас не об этом спрашиваю. Я спрашиваю о папиросе!

— Так ведь в насосе много разных каналов просверлено, они во все стороны извиваются, на свет их не увидишь, какой куда идет. Вот я дымом их и проверяю — в одну дырочку дунешь, и сразу видно, куда от нее дым выходит…

Понятно, что положение преподавателя в этот момент оказалось затруднительным. Своим объяснением Гагарин показал, что гнев мой был напрасен. С другой стороны, формально я был прав. Нужно было как-то выходить из создавшегося положения и притом быстро, так как тишина в классе приобретала «вопросительный» характер — курсанты с любопытством ждали моего ответа.

— Ну, вот что. Если уж вы хотите таким методом изучать прохождение каналов, то вам следует взять с собой насос в курительную комнату. А в классе откройте форточки!

— Слушаюсь, товарищ подполковник!

Инцидент был исчерпан.

Для Гагарина такая дотошность и желание любой ценой разобраться в заинтересовавшем его вопросе были очень характерны. Но вместе с тем он, конечно, не был «сухарем», погруженным по уши в изучение наук. Как и все курсанты, он любил поболтать о разных событиях из учебной и неучебной жизни, любил пошутить и понимал юмор. <…>

Был в учебе у Гагарина и не совсем приятный эпизод. Он случился в 1957 году, перед началом полетов на реактивных самолетах после окончания теоретического курса. Порядок в училище таков, что к полетам допускаются лишь те курсанты, которые сдали основные предметы с оценкой не ниже, чем «хорошо». Порядок правильный. И вот случилось так, что я выставил по реактивным двигателям Гагарину и еще нескольким курсантам оценку «три».

Хотя он в основном знал предмет и знал довольно основательно, но последний раздел как следует не проработал, будучи уже полностью поглощенным мыслями о предстоящих полетах. Разумеется, тройка — вещь не такая уж страшная. С каждым, как говорится, может случиться. Тем более что эта тройка была у него первой за все время учебы. Но в данном случае дело принимало очень неприятный оборот — классное отделение собиралось начинать полеты на реактивных МиГах, а он к полетам не был допущен.

Другого такой удар мог бы повергнуть в панику, лишить уверенности. Но Гагарин в этот критический момент полностью показал свой характер. Он не стал суетиться, не стал уговаривать преподавателя спросить его еще раз, как это делали некоторые другие… Ход его мыслей в тот день теперь вполне ясен. Описывая этот эпизод через четыре года в своей книге «Дорога в космос», он написал: «Я действительно кое-чего недопонимал». И поскольку он увидел свою вину, то сделал единственно правильный вывод — бесполезно растравлять себя мыслями о том, что товарищи уже на аэродроме. Нужно решительно взяться за ликвидацию возникшего препятствия. Пять дней с мрачным видом, ни на что не отвлекаясь, просидел он в классе, обложившись учебниками и наглядными пособиями, а на шестой день пришел ко мне для пересдачи. Наверно, я не открою секрета, сказав, что среди преподавателей есть такое неписаное правило: при повторной сдаче учащегося спрашивают «с пристрастием». И пересдать тройку можно, в основном, только на четверку. Однако Гагарин сумел пересдать ее на оценку «пять», что удалось в тот раз только ему. Мне кажется, что в рассказанном эпизоде проявились некоторые черты того Гагарина, которого весь мир узнал через несколько лет — честность перед самим собой, трудолюбие, настойчивость в преодолении трудностей.