Юрбен Грандье - [8]

Вопрос: Propter quam causam ingressus es in corpus hujus virginis? — По какой причине вошел ты в тело этой девицы?

Ответ: Causa animositatis. — По причине злобы.

В.: Per quod pactum? — По какому договору?

О.: Per flotes. — По договору цветов.

В.: Quales? — Каких?

О.: Ross. — Роз.

В.: Quis misit? — Кто тебя послал?

Когда прозвучал этот вопрос, чиновники заметили, что настоятельница как бы заколебалась: дважды она открывала рот и ответила слабым голосом лишь на третий раз.

О.: Urbanus. — Юрбен.

В.: Die cognomen. — Какая у него фамилия?

Здесь одержимая опять, заколебалась, но, словно вынуждаемая изгоняющим беса, ответила:

О.: Grandoer. — Грандье.

В.: Die qualitatem? — Кто он?

О.: Sacerdos. — Священник.

В.: Cujus ecclesiae? — Какой церкви?

О.: Sancti Petri. — Святого Петра.

В.: Quae persona attulit flores? — Кто принес цветы?

О.: Diabolica. — Посланец дьявола.

Едва успев произнести последнее слово, одержимая пришла в себя, помолилась и попыталась съесть предложенный ей кусок хлеба, однако не смогла его проглотить, ссылаясь на то, что он слишком сух. Тогда ей принесли жидкой пищи, и она поела, но немного, поскольку ее все время донимали судороги.

Бальи и гражданский судья, видя, что приступ кончился, отошли в нишу окна и стали вполголоса обмениваться мнениями. Миньон, опасаясь, что они не удовлетворены, подошел к ним и сказал, что в разыгравшейся перед ними сцене есть нечто похожее на случай с Гофреди, который по приговору парламента Экс-ан-Прованса был казнен несколько лет назад. Этими словами Миньон явно и неуклюже выдал свою цель, поэтому чиновники ничего не ответили и лишь судья выразил удивление, почему исповедник не выяснил у настоятельницы подробнее относительно «злобы», о которой она упомянула в одном из ответов, что было бы весьма важно, однако Миньон отговорился тем, что ему запрещено задавать вопросы из простого любопытства. Судья не унимался, но тут сестра-белица, в свой черед забившись в судорогах, вывела исповедника из затруднительного положения. Чиновники немедленно подошли к ее постели и потребовали, чтобы Миньон задал ей те же вопросы, что и настоятельнице; однако как исповедник ни старался, он так и не смог вытянуть из монахини ничего, кроме слов: «Другого! Другого!» Миньон объяснил это тем, что дьявол, вселившийся в белицу, невысокого ранга и поэтому отсылает экзорцистов[16] к своему начальнику Астароту. Как бы там ни было, но, не добившись от Миньона другого объяснения, чиновники удалились, после чего составили протокол всего ими виденного и слышанного и подписали его, воздержавшись от комментариев.

Однако люди в городе повели себя иначе и, обсуждая случившееся, выказали не меньшую осторожность нежели чиновники; ханжи поверили во все безоговорочно, лицемеры сделали вид, что поверили, однако люди светские — а их в Лудене было немало — решительно отвергли факт вселения дьявола в монахинь, причем без обиняков пояснили причины своего неверия. Их удивляло — и, надо сказать, не без основания, — что изгнанные дьяволы через два дня вернулись снова к великому смущению их врагов; кроме того, люди недоверчивые задавались вопросом, почему дьявол более высокого ранга говорил по-латыни, а второй, судя по всему, не знал этого языка, — ведь более низкое положение в дьявольской иерархии вовсе не объясняет подобного пробела в образовании. И наконец, отказ Миньона выяснить причины дьявольской злобы заставил кое-кого подозревать, что Астарот при всей своей образованности больше по-латыни не знал и поэтому не пожелал продолжать беседу на языке Цицерона[17]. К тому же в городе было известно о состоявшемся несколько дней назад в деревушке Пюидардан собрании самых ярых противников Грандье, а Миньон, по мнению многих, совершил ошибку, сразу упомянув священника Гофреди, казненного в Эксе. И в довершение всего люди полагали, что на процедуру изгнания дьявола нужно было пригласить каких угодно монахов, но только не кармелитов, так как у них есть на Юрбена зуб. Словом, все эти детали вызывали определенное сомнение.

Назавтра, 12 октября, бальи и гражданский судья, узнав, что в монастыре опять началось изгнание дьяволов, но уже без их ведома, взяли с собою каноника Руссо и своего письмоводителя и отправились туда. Вызвав Миньона, они стали ему выговаривать, что в столь важном деле нельзя ничего предпринимать без участия властей и что отныне их следует приглашать на всякое новое изгнание. Кроме того, они добавили, что на него как на исповедника монахинь и человека, ненавидящего Грандье, могут пасть неприятные подозрения, которые в его же интересах рассеять как можно скорее, и поэтому теперь начатым им изгнанием бесов должны заниматься лица, назначенные для этого правосудием. Миньон ответил судейским, что он никогда не возражал против их присутствия, однако не уверен, что дьяволы станут вступать в беседу с кем-либо, кроме него самого и Барре. Тут появился Барре, более бледный и угрюмый, чем обычно, с видом человека, словам которого все должны верить безоговорочно, он объявил бальи и судье, что перед их приходом произошли чрезвычайные события. На вопрос, что же такое случилось, Барре ответил следующее: ему удалось узнать от настоятельницы, что в нее вселился не один бес, а целых семь, из которых Астарот является старшим, а также, что Грандье отдал заключенный между ним и дьяволом договор, снабженный знаком в виде букета роз, некоему Жану Пивару, который, в свою очередь, перебросил его через стену монастыря одной из девушек, находившейся в саду. Это случилось в ночь с субботы на воскресенье, «hora secunda nocturna» — то есть в два часа пополуночи, это собственные слова настоятельницы. Однако, назвав имя Жана Пивара, раскрыть имя девушки она отказалась, а когда ее спросили, кто такой Пивар, ответила: «Pauper magus» — бедный чародей. Когда же ее попросили подробнее объяснить слово «magus», она добавила: «Magicianus et civis» — чародей и гражданин. В этот момент и прибыли чиновники.