Юный, юный Илья - [7]

Натанцевавшись, нахохотавшись, молодежь стала расходиться по домам. Воспаленный Панаев видел, как в темной кухне Липатов, еще двое парней и одна девушка шептались; она придушенно смеялась и повизгивала.

Илья и Алла остались одни.

– Сколько в ребятах гадости, – тихо обронила Алла.

– Н… да-а, – хрупко, неуверенно отозвался Илья.

Алла смотрела в темное беспросветное окно:

– Весь вечер у меня в голове звучал Шопен. Сколько в музыке чистоты.

Илья близко подошел к Алле. Они еще никогда не стояли так близко лицом к лицу. Девушка улыбалась, то поднимала на друга блестящие глаза, то опускала их.

– Алла, – вымолвил он после долгого отчаянного молчания.

– А? – откликнулась она и очень серьезно взглянула на Илью.

– П-понимаешь, – терял он голос, – понимаешь… я… тебя люблю.

Она молчала, но улыбалась чуть поджатыми, побледневшими губами.

Илья обнял ее, точнее, как-то неловко, в спешке кинул свои длинные руки подростка на ее плечи, прижал к себе, и неудачно ткнулся губами в приоткрытые то ли для поцелуя, то ли для вскрика губы.

Его рука опустилась ниже, ниже, – и это оказалось таким неожиданным для него самого открытием, что он содрогнулся, будто испугался.

– Нет-нет, – прошептала Алла.

Однако, его дрожащие, но неудержимые пальцы настойчиво продвигались.

Алла шепнула в самое ухо Ильи, так что у него защекотало:

– Все это так скверно. Не надо. Я прошу.

– Да, да, да, – зачастил Илья и отпрянул к стене.

Оба они были смущены, сконфужены и не знали, что друг другу сказать.

Алла не осуждала Илью, но, неопытная и наивно-чистая, она еще не умела слить в одно Илью физического и Илью, воображенного ею.

Илья прекрасно знал, какая его подруга, и потому втройне ему было гадко и совестно за то, что сейчас произошло. Но в то же время его разрывало понимание, что он не мог, не по его силам было поступить иначе: хотелось уже большего от Аллы, чем детского, подросткового братства. Он хотел физического блаженства, за которым ему мерещилось какое-то высшее, настоящее счастье с Аллой.

– Уберемся, Илья, со стола? – кротко, как виноватая, сказала она.

– Ага, – кивнул он, прикусывая нижнюю губу.

Вскоре пришли красные и свежие от мороза Михаил Евгеньевич и Софья Андреевна, веселые, смеющиеся. Илья и Алла особенно обрадовались их появлению: хотелось потерять, развеять мысли и чувства, которые взорвали их привычную, во многом еще детскую жизнь.

5

Илье трудно, мучительно писалось. Ему порой казалось, что в его сердце засыхает какая-то живописная, художническая жилка, которая, как ему представлялось, пульсирует и выталкивает энергию творчества, фантазии, вымысла. Он рассматривал репродукции картин Поленова или Репина, Левитана или Пикассо, небрежно брал листы со своей, как она выражался, "мазней", и ему становилось отчаянно, беспросветно тяжело. "Не то, не то, не то!.." – шептал он и отбрасывал листы.

В марте Илья неохотно посещал уроки, а в апреле часто их пропускал. В нем долго напластовывалось раздражение к школе, и это его раздражение – как лед, который после каких-то оттепелей и заморзков обрастает новыми твердыми слоями. Но вот пришло тепло надолго – и лед заиграл ручьями жизни. В нынешнюю весну в душе Ильи оттаивало, обмякало, и ему минутами становилось невыносимо видеть все школьное – пыльные, гудящие, кричащие на переменах коридоры, казавшиеся неуютными кабинеты, притворявшихся строгими учителей, и он моментами просто ненавидел их. Ему было неприятно видеть директора Валентину Ивановну, которая, вычеканивая каблуками, шествовала по коридорам. Он смертельно заскучал в кругу одноклассников; те только и говорили о модной одежде, выпитой водке, просмотренных фильмах, компьютерных играх… "Зачем они все такие фальшивые? – думал он об учителях, одноклассниках и даже о своих родителях. – И почему я так мерзко, неразумно живу?.."

Классный руководитель Надежда Петровна, копотливая, преклонного возраста женщина, раза два наведывалась к родителям Панаева и жаловалась:

– Пропускает уроки, нахватал двоек, а ведь на носу выпускные экзамены. Беда! Спасайте парня!

Родители переживали за сына. Он был их младшеньким, третьим ребенком; другие их дети – уже взрослые, самостоятельные люди. В детстве Илья часто болел, и родительское измученное сердце любило его, такого горемычного, не всегда понятного, крепче и нежнее.

Николай Иванович молчал и сердито выслушивал классного руководителя, глухо, как в трубу, покашливал в большой коричневый кулак и смятым голосом стыда, не поднимая глаз на собеседницу, говорил:

– Все будет нормально, Надежда Петровна. Исправится. Обещаю.

– Да-да, Надежда Петровна, – следом вплеталась пунцовая, будто бы после бани, Мария Селивановна, – все будет ладненько. Мы строго поговорим с сыном. Он же хороший, вы знаете.

– Не потерять бы нам парня, – в дверях вторила Надежда Петровна и, по неизменной привычке, останавливалась, приподнималась на носочки, потом значительно восклицала: – Ох, не потерять бы!

Родители пугались такого емкого слова – Мария Селивановна всхлипывала, а Николай Иванович сумрачно морщился и покашливал в кулак.

Поговорили с Ильей строго один раз, другой; думали, что на все уроки будет ходить, прекратит позорить своих престарелых, уважаемых родителей. Но Надежда Петровна опять пришла, потому что Илья два раза пропустил математику и совсем забросил физкультуру.