Юность в кандалах - [114]
Москва прошёл комиссию на УДО и оставил до освобождения менее ста дней. С лагеря регулярно кто-то уходил на условно-досрочное освобождение, но большие срока оставляли редко. Бл*дей по УДО вообще почти не отпускали, они администрации были нужны, чаще уходили мужики и активисты без крови на руках. Желавший подать на условно-досрочное освобождение сначала писал ходатайство, которое отдавал председателю СКО. Все ходатайства на УДО проходили через СКК, куда их приносил СКОшник секретарю. Подобным способом в колонии получали и письма: сначала они приходили в СКК, а оттуда уже выдавались председателям совета коллектива отряда. Заявление на УДО секретарь СКК передавал в штаб, и если администрация колонии одобряла прошение, то назначалась дата комиссии. Комиссия проходила в штабе, куда приезжали сотрудники юстиции. На комиссии рассматривали характеристики о заключённом от администрации колонии, включая количество взысканий и нарушений режима, и говорил сам осужденный, обосновывая то, почему именно он заслужил возможность выйди на свободу досрочно. Если комиссия удовлетворяла ходатайство, то осужденному давалось десять дней до освобождения. За эти десять дней должны отсутствовать факты нарушения режима, да и само ходатайство мог обжаловать прокурор. Я сам лично видел ситуацию, когда один арестант прошёл комиссию на УДО, ходил радостный по зоне, готовясь к освобождению, но загремел в ШИЗО. И всё, на свободу досрочно не ушёл.
Но такие случаи были редки. Обычно на комиссию шли только с одобрения администрации, да и вообще, освобождавшимся на волю на зоне была «скачуха»[304]. Даже мужикам, если им оставалось менее десяти дней до воли, разрешалось спать до утренней проверки, ходить в конце строя, лежать в дневное время и давалось освобождение от любых видов работ. К п*дорам, лохам и совсем конченным чуханам обычно данное правило не применялось. Но любой среднестатический зек последние десять дней отдыхал. По желанию, конечно.
Москва не спал целыми днями в отряде, а продолжал ходить к нам в клуб.
— А что спать-то? — говорил он. — В движухе и время быстрее летит.
На освобождение в ширпотребке ему сделали красивые деревянные нарды, расписанные гравюрами с древнерусскими богатырями. В эти нарды мы сыграли всего пару игр, «распробовав» их, и он отложил их до воли.
Десять дней прошли без происшествий и пришёл день проводов.
На проводы клубников с лагеря обычно заваривали две трёхлитровых банки чифира, насыпали конфет и созывали весь клуб.
В этот раз народу было гораздо больше, пришли различные уважаемые арестанты со всей зоны, и рядовые клубники, которые не общались с Москвой, выпив по пару глотков чифира, растворились в коридоре, чтобы не мешать остальным.
— Ну что, Матвей, теперь Можай остаётся за тобой! — объявил Москва, оставив мне нового «наставника», но это была шутка, так как к этому времени на зоне я уже отлично обжился, хоть ни с кем из отряда и не семейничал.
В лагере ко мне прилипло новое погоняло — Можайка или Можай, по названию колонии, из которой я прибыл. В зоне большинство погонял шло от фамилии, так как фамилия всегда на виду, на бирке, либо от места проживания или предыдущей колонии, если такая была. Москва получил своё погоняло, когда в зоне он был почти единственным зеком из Москвы, был в лагере и Магадан, известный бл*дина, которого я упоминал, был когда-то и другой Магадан, который написал Михаилу Кругу одноименную песню, и считался знаменитым зеком колонии. Помимо поэта Магадана, в данной колонии ранее сидел и, ныне покойный, Эдуард Лимонов, лидер запрещённой национал-большевистской партии. Дневальный клуба Семён много про него рассказывал, они были в одном отряде. О Лимонове, кстати, ходят слухи, что он сидел петухом, за описание межрасовых гомосексуальных похождений в романе «Это я — Эдичка», но нет, заверяю, что это далеко не так. Сам Лимонов за себя «раскидал», и пояснял, что многое в романе несёт художественный вымысел, провокацию, вызов обществу, в том числе и эти строки. И жил в мужицкой массе.
Провожали Москву утром. По звонку[305] зеки освобождались в десять утра, по УДО после обеда. Чифир быстро закончился, и заварили ещё. Я к тому времени уже начал бросать и чифирить, поняв, что от этого у меня сильно испортились зубы.
Наконец, пришло время освобождения УДОшников. От души попрощавшись, и обменявшись адресами, мы вышли с Москвой на плац. Светило яркое летнее солнце, и мы пошли в сторону штаба. Провожать разрешалось всего нескольким людям, и я был одним из них. Вынести нарды мусора ему не дали. Зайдя в штаб, Москва махнул рукой на прощание и ушёл на свободу.
Теперь я на зоне остался сам по себе, без «протектората», и могло случится всё, что угодно. Но меня это не пугало, я уже крепко встал на ноги после карантина. А взлетать высоко я не хотел — падать больно. Но взлететь пришлось.
Я стою на плацу и смотрю на марширующие отряды. Чеканящие шаг арестанты, с задранной вверх головой, маршируют, выкрикивая армейские песни. Справа от меня, метрах в ста, играет лагерный оркестр. Идёт осенний строевой смотр.
Эти биографические очерки были изданы около ста лет назад в серии «Жизнь замечательных людей», осуществленной Ф. Ф. Павленковым (1839—1900). Написанные в новом для того времени жанре поэтической хроники и историко-культурного исследования, эти тексты сохраняют ценность и по сей день. Писавшиеся «для простых людей», для российской провинции, сегодня они могут быть рекомендованы отнюдь не только библиофилам, но самой широкой читательской аудитории: и тем, кто совсем не искушен в истории и психологии великих людей, и тем, для кого эти предметы – профессия.
Эти биографические очерки были изданы около ста лет назад в серии «Жизнь замечательных людей», осуществленной Ф. Ф. Павленковым (1839–1900). Написанные в новом для того времени жанре поэтической хроники и историко-культурного исследования, эти тексты сохраняют ценность и по сей день. Писавшиеся «для простых людей», для российской провинции, сегодня они могут быть рекомендованы отнюдь не только библиофилам, но самой широкой читательской аудитории: и тем, кто совсем не искушен в истории и психологии великих людей, и тем, для кого эти предметы – профессия.
Тише!.. С молитвой склоняем колени...Пред вами героя родимого прах...С безмолвной улыбкой на мертвых устахОн полон нездешних, святых сновидений...И Каппеля имя, и подвиг без меры,Средь славных героев вовек не умрет...Склони же колени пред символом веры,И встать же за Отчизну Родимый Народ...Александр Котомкин-Савинский.
Аннотация издательства: Сорок пять лет жизни отдал автор службе в рядах Советских Вооруженных Сил. На его глазах и при его непосредственном участии росли и крепли кадры командного состава советской артиллерии, создавалось новое артиллерийское вооружение и боевая техника, развивалась тактика этого могучего рода войск. В годы Великой Отечественной войны Главный маршал артиллерии Николай Николаевич Воронов занимал должности командующего артиллерией Красной Армии и командующего ПВО страны. Одновременно его посылали представителем Ставки на многие фронты.
Данная статья входит в большой цикл статей о всемирно известных пресс-секретарях, внесших значительный вклад в мировую историю. Рассказывая о жизни каждой выдающейся личности, авторы обратятся к интересным материалам их профессиональной деятельности, упомянут основные труды и награды, приведут малоизвестные факты из их личной биографии, творчества.Каждая статья подробно раскроет всю значимость описанных исторических фигур в жизни и работе известных политиков, бизнесменов и людей искусства.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.