Юность Татищева - [19]

— Ишь ты! — удивился Папуга. — Боярский харч получше нашего будет. — И к столу подсел.

— А расскажи, Филипп Назарьич, про Петра-царя, — сказал Тимошка тихонько и быстренько перекрестился на дальний угол избы. — Ить ты, почитай, совсем близко видал его.

— Доводилось, как же. — Филипп отрезал тоненький кусочек сала, положил на хлеб.

— А вправду ли, что будто обличье у него сатанинское и будто рога у него на лбу цирюльник всякую пятницу спиливает? — Тимошка круглил глаза и тюрю перестал хлебать.

— Эко ты брех-то собачий повторять горазд! — Папуга сдвинул брови к переносью. — Я те зла не желаю, а гляди, за такие речи и на дыбу попасть недалече…

Помню, я свод воротный складывал в Преображенском. Подбежал ко мне худой, высокий, глаза веселые и давай выспрашивать, как это своды выводят, чтобы не падали наземь. А потом и сам камни ворочал да мне до вечера подсоблял. Я-то поначалу думал, что это кто из денщиков царских и ругнул его даже пару раз по-простому. А он ничего, смеется только. А тут второй такой же длинный объявился: кафтан с золотыми бляхами, на голове — шапка из волос чужих — парих зовется. Этого-то я знал и прежде, двинул он мне раз в скулу, когда поклониться в срок не успел. Да… Александр Меншиков по прозванию, из подлого люда, а куды там, не подступись… Так вот этот второй кланяется моему подручному в ноги: ваше, мол, царское величество, извольте к столу иттить, откушать, и еще что-то, по-немецкому. Я так и обмер и кувалду из рук выронил. А Петр-то Алексеич, государь, крепко так меня за плечи обнял: трудись, говорит, Филипп Папуга, во славу российскую. Поискал чего-то в кармане, не нашел да и рванул с мясом три пуговки золотые с кафтана Меншикова, мне отдал. «За науку спасибо», — говорит. Две-то пуговки мы артелью пропили в тот же вечер во здравие государево, а одну сберегаю, и детям своим завещаю беречь… Красив молодой царь лицом, кудри черные, станом тонок, в руках силушка великая. И высок-то вытянулся, в сажень, пожалуй, будет. С нами-то прост, а гляди, как заморские послы уважительно говорят с ним — ума палата. Сам, вишь, чертеж сделал и церковь поставил на дороге из Преображенского в Немецкую слободу. По нашему каменному делу — мастер, да и по корабельному успел. Плотники сказывали, что строили с ним корабль на Переяславском озере; там он себя подшкипером переяславского флота называл. И в Архангельске запросто с гамбургскими матросами пировал.

Долго не темнело июньское небо над Истрой. Уж отзвонил вечерню колокол монастырский, огни погасли, лишь кое-где дымились костры у дороги, там под телегами ночевали мужики. Пришел с работы мастер Леонтий Михайлов, старший брат засеченного насмерть Евмена, молчаливый, с неподвижным лицом и густо обсыпанной сединою черной бородой. Подсел к столу, тоже стал слушать разговор. Весь день был на сенокосе, на речке Колоколенке.

— Кончим тут стену монастырскую, велено уже нам идти на Москву, полковую избу Сухаревскому стрелецкому полку строить. Государь велит, чтобы каменное украшение было над Троицкой дорогой, где начало оной. Стрелецкой-то полк Сухарева Лаврентия первый ушел тогда к Петру Алексеевичу в Троице-Сергиев монастырь… Мы с охотою бы, кабы Яков-то Григорьич с нами пошел. Уж больно хорош мастер, с нами добр, ить такой же крепостной чин, что и мы.

— Якушку от вас забрать приказано. — Тимошка Соболевский слушал Папугу с разинутым ртом, а теперь, вспомнив боярский наказ, заважничал. — Про то боярин Татищев ведает, что ему с холопьями своими делать.

Филипп сплюнул, убрал котельчик, полез на печь. Михайлов, так же молча, бросил армяк на лавку у стены, лег. А Тимошка, поругиваясь, устроился на лавке возле окна, сапоги снял, завернул в кафтан и положил под голову. На главном куполе собора уже светлела новая заря.

Два дня еще ждал Бухвостова конторщик Тимошка, а поутру на третий день двинулся в путь с попутным обозом к боярину Шереметеву, опасаясь прогневить хозяина промедлением в делах. Филиппа и Леонтия просил строго наказать Бухвостову, коли вернется, не медля ни одного дня идти в Спасское. Сам к вечеру добрался в Дедово, заночевал, поутру вдоль речки Нахабинки снова вышел к Истре, у деревни Зеленьково. Поругавшись и поторговавшись с мужиками, нанял лодку и спустился на ней до самого устья истринского, где острым углом входила Истра в реку Москву. Вот и усадьба Шереметевых. Среди корабельных сосновых рощ приютилась деревенька Уборы, дальше — село Спасское. В Уборах Тимошка остановился на ночлег, узнал, что боярин Петр Васильевич дома, и утром, вычистив кафтан и сапоги, отправился к боярским хоромам. Только боярин Петр Васильевич человека от Татищева не принял, желая прежде видеть Бухвостова, дабы договор с ним на строительство церкви заключить.

Между тем Бухвостов, вернувшись к Ново-Иерусалимскому монастырю и не отдохнув с дороги, отдал строителям все распоряжения и поспешил с Михайлой Тимофеевым и Дмитрием Семеновым в Спасское. На крыльцо шереметевского дома взошли поздно вечером, разбуженный боярин сам вышел к ним и велел было уже вести мужичье на конюшню для порки, но узнал вовремя, что за люди пожаловали. Тут же приказал подать бумагу и чернила и, пока ходили за тем и другим, расспросил подробно у Якушки, сможет ли тот храм Спаса Нерукотворного образа возвести, да такой, чтоб краше и благолепней нарышкинского храма в Филях был. Яков сузил серые глаза, оглядел подворье, холм тот, где храм должен встать, будто что-то увидел, и глаза его заголубели, как всегда при волнении с ним бывало.