Юность разбойника - [46]

Фекиач-Щурок покачнулся, чуть не потерял равновесия, когда Ергуш вырвал у него орудие казни; обиделся. Злобно посмотрел на Ергуша и, пробормотав несколько слов, которых никто не расслышал, ушел.

У Ергуша испортилось настроение.

— Уж больно он разозлился, — сказал Ергуш про Фекиача, обращаясь к плачущему пленнику. — А ты не обижайся, это он тебя так просто, в шутку…

Пленный пошмыгал носом, утерся рукавом. Боязливо поглядывая из-под старой шляпы, он поплелся к своей деревне.

На пригорке перед Скляровым собрались побежденные, кричали оттуда:

— Погодите, паршивцы! Попадетесь нам в руки!

— Ду-ра-ки! — крикнул Ергуш и повел малышей восвояси.

Они побежали бегом и скоро были в деревне.

Из низенького дома неподалеку от фабрики доносился пронзительный страдальческий вопль. Ергуш узнал голос Фекиача-Щурка. Отец порол его за шляпу. Порол, видно, жестоко и беспощадно…

ДЕНЬ ВСЕХ СВЯТЫХ

Туманным утром мама позвала Ергуша и сказала:

— Сегодня день Всех святых. Надо пойти на старый погост, убрать отцову могилу.

— Иду, — сказал Ергуш.

И пошел на кладбище с корзинкой и лопатой на плече.

Могила отца, как и рассказывал дядя Кошалькуля, была в углу кладбища, у самой ограды. Найти ее было нетрудно: она выдавалась высоким холмиком. Остальные, наверное очень старые могилы, уже осели, сравнялись с землей.

Ергуш обрубил разросшийся дерн, натаскал земли, поправил намогильный холм, придав ему четкую форму. В кустах на Загробах нарезал большие пласты зеленого моха, наломал калины; доверху корзину набил. Вернувшись на кладбище, обложил холмик мохом, украсил красной калиной.

Под вечер мама зажгла четыре свечки, поставила их на стол и сказала:

— Две — за моих родителей, одна — за вашего отца, а четвертая — за ребеночка моего умершего…

Все встали на колени, помолились.

От мальчиков Ергуш слыхал, что в день Всех святых ходят люди на кладбище и зажигают свечи на могилах. Спросил: почему же мама ставит свечи дома? Мама не ответила. Ергуш покосился на пакет — в нем было еще много свечей. Тогда он вытащил одну, сунул в карман и выскользнул из дому.

На дороге к деревне встретил Палё Стеранку.

— А я за тобой, — сказал тот. — На кладбище полно народу, а свечей — как в церкви. Можно стащить…

Кладбище было видно издалека. Оно освещалось маленькими огоньками, расставленными в порядке, будто звезды в небе. Мальчики прибавили шагу.

— А я уже не хожу со стадом, — бросил Палё. — Вчера в последний раз гонял. И на погосте нет у меня никого — мы здесь недавно живем. Наши, которые померли, похоронены в Сельнице, мы там раньше жили. Это очень далеко отсюда.

Ергуш пожалел Палё. Бедняга, нет у него никого на погосте…

— Хочешь, — сказал он, — идем со мной. Мой отец лежит на старом кладбище, и у меня есть свечка. Зажжем ее и полежим у могилы. Можешь там побыть, как у своего, и тебе не будет так грустно.

Палё согласился, даже подпрыгнул от радости.

Сначала вошли на новое кладбище. У самой свежей, самой недавней могилы стояла на коленях молоденькая толстощекая женщина; она молилась, плакала, заламывала руки. Палё толкнул Ергуша локтем:

— Мачеха! Глянь, как притворяется! Не слезы у нее, а слюни размазала. Сама Рыжика в гроб вогнала, а теперь руки ломает! Ведьма!

Он попросил у Ергуша свечку, подошел к могиле Рыжика, преклонил колено, перекрестился. Зажег свечку от его свечи и отошел. Толстощекая женщина недобро взглянула на Ергуша через плечо. Палё шел, заслоняя огонек ладонью, чтоб не задуло; он не видел, куда ступает, спотыкался. Ергуш подхватил его под руку и повел на старое кладбище.

Там, на забытых, провалившихся могилах, не было ни одного огонька. Только под старым большим, полусгнившим крестом, посередине пустынного сада мертвых, мерцало маленькое пламя в красной чаше. В чаше налито чистое масло, и в нем плавал фитилек, пропущенный через пробочный кружочек.

— Вот здесь, — проговорил Ергуш, подводя Палё к ограде. — Дядя Кошалькуля говорили, отец у меня сильный был. Увел он бычка, а товарищи его и убили… Ты бы мог убить товарища?

Палё остановился, повернулся к Ергушу; пламя свечи озаряло обоих.

— Нет! — горячо проговорил Палё и рукой ударил себя в грудь. — Честное слово, не мог бы!

Укрепили свечу на могильном холме, легли на траву. Мечтали, разговаривали, пока горел огонек. Зашла речь и о комедиантах, которые приехали к ним в деревню и показывают крошечных человечков, а человечки те умеют ходить и разговаривать. Вот чудо! За два крейцера пускают в корчму. И можешь смотреть весь вечер. Завтра воскресенье, хорошо бы глянуть хоть глазком…

— Попрошусь у мамки, — сказал Ергуш. — Пойдем вместе!

Свеча догорела, мальчики пошли прочь. Глаза, ослепленные светом, ничего не различали, ноги проваливались в ямы, спотыкались. Приходилось держаться друг за друга.

Прекрасен вечер дня Всех святых. Так хорошо на душе; ни грустно, ни весело, только тихо так и покойно…

ОБМАН

Вечером следующего дня у корчмы теснилось множество детей: и маленьких, и подростков, и мальчиков, и девочек. Ергуш и Палё Стеранка, зажав в кулаке по два крейцера, пробирались к двери в потоке весело перекрикивающихся шмыгающих малышей. В дверях стоял комедиант — высокий, плечистый мужчина с усами и бородой, похожей на козлиную. Он протягивал руку; деньги надо было класть ему на ладонь.