Юность разбойника - [22]

Йожо Кошалькуля не соглашался с ним. Сплюнув, он сказал:

— Ергуш Лапин только нос задирает. Стоит мне захотеть, и я с ним в два счета управлюсь. И мяч я отбивать могу, как наш отец. Только у меня живот болит. И ночью так болел, что я на руках ходил…

Имро Щепка-Левша сказал:

— Опять врешь! — и ткнул его в грудь согнутыми пальцами.

Йожо Кошалькуля медленно повернулся и побрел прочь. И вскоре снова полетели камни, задребезжали фабричные окна.

— Йожо швыряется! — сказал Имро Щепка. — Ну, погоди же!

Все мальчишки, сколько их было, бросились вдогонку за Йожо Кошалькулей. Прогнали на Верхний конец.

В ЗНОЙНЫЙ ДЕНЬ

Мама наварила каши и послала Ергуша за молоком — в деревню, к крестной. Ергуш взял с собой маленького Рудко.

— Держитесь за руки да поскорее обернитесь, — наказывала мама. — Скажите крестной: я, мол, прошу…

— Знаю я, как разговаривать, — сказал Ергуш. — Не маленький.

Пошли, хлопая босыми ногами по белой пыли. Солнце жарило, пыль была словно раскаленная. На краю деревни, возле корчмы, где жил Адам Те́лух-Брюха́н, держался приятный холодок: исполинские ясени и раскидистые липы отбрасывали тут на дорогу широкую тень. Липы пахли медом, пчелы жужжали в сладкой тени.

У ворот Будачей лежал на мостках Казан, огромный мохнатый пес. Он спал, положив голову на передние лапы, дышал в пыль. Выдул ямку. Он приоткрыл глаза, увидел Ергуша, встал, зевнул, замахал хвостом. Подбежал к Ергушу, взгромоздился передними лапами на плечи ему, лизнул в лицо.

— Отстань, чумовой, — с укоризной сказал ему Ергуш, вытирая лицо; длинные усы Казана были в кислом молоке.

Рудко боялся Казана, не хотел войти во двор. Сказал, подождет на дороге.

Ергуш вошел; крестная была в кухне.

— Нет у нас молока, сынок, — сказала она. — Все вышло.

Ергуш собрался уходить.

— Погоди, — удержала его крестная. — Напейся жи́нчицы[10].

Она повела с собой Ергуша. Увидела Рудко на мостках и его позвала. Отворила железные двери в амбар. Приятная прохлада, полумрак… — Жинчица в деревянной бадейке пахла кислым, вызывая оскомину.

— Мы еще называем ее «псярка», — сказала крестная. — Жажду хорошо утоляет.

Помешала ее поварешкой — жинчица бродила, пенилась. Крестная зачерпнула два ковшика, подала мальчуганам. Ергуш выпил залпом. Сильно била в нос жинчица, даже слеза прошибла. Рудко пыхтел, медленно управлялся со своим ковшиком, но тоже выпил до дна.

— Отведу мальчишку домой, — сказал Ергуш, — и приду после обеда солому резать.

— Хорошо, сынок. — И крестная проводила ребят со двора.

Зной стал еще удушливее, пыль обжигала подошвы. Липы у корчмы тяжко благоухали, жужжание пчел сделалось глуше.

Мальчики побежали поскорее домой.

— Нет у них молока, — сообщил Ергуш маме.

— Неправда! — проворчал Рудко. — У Казана все усищи в кислом молоке!

ТРУД

Хорошо было у Будачей. Крестная подкладывала солому. Ергуш крутил соломорезку. Упарится Ергуш — крестная велит ему сбегать в амбар, напиться кислой жинчицы. Ергуш пил «псярку», ремень на животе распускал.

Вечером вернулись сыновья Будачихи с То́машем. Ергуш помогал выпрягать лошадей. Длинноносый Яно подсадил его на толстого Феро, взял лошадей под уздцы и, насвистывая, повел к речке поить.

Когда вернулись, Ергуш помог Яно вычистить конюшню, смешать сечку с отрубями и запарить кипятком. Яно замешал сечку, вывалил в ясли своим лошадям. Натолкал сена за решетку — пусть кони ночью пощипывают для забавы. Похлопал ладонью Феро и вышел посидеть на галерейке.

В сумерках по мосткам затопотали овцы, вошли во двор. Блеяли — больно им было оттого, что молоко переполнило вымя. Смотрели на Яно, звали: подои нас, хозяин, вымечко у нас совсем разбухло…

Теснясь, зашли овцы в овчарню. Ягнята и бараны отделились, потянулись в соседнее помещение.

Яно сходил за подойником и уселся на пороге овчарни. Крикнул Ергушу:

— Иди, подавать будешь!

Ергуш схватил овцу, подвел к Яно, повернул ее к нему и стал держать. Яно взялся за вымя, направил соски в подойник, стиснул. Подойник он придерживал ногами — не ровен час, лягнет овца, молоко прольет. Овечка заблеяла — больно ей было. Молоко брызгало, циркало в подойник. Овца подняла хвостик, Яно отодвинул ее, чтоб черные «орешки» не попали в подойник.

— Дура! — рассердился Яно.

Через некоторое время Ергуш опять придвинул к нему овцу, и Яно стал доить. Вымя сделалось мягким, боль прошла. Овца больше не блеяла, стояла терпеливо.

В овчарне уже стало темно. Ергуш на ощупь искал неподоенных овец. По очереди подводил к Яно.

— Еще одну найди, — сказал Яно, — последняя будет тридцатая. Мы двадцать девять подоили.

Ергуш нащупал в темноте полное вымя у одной овцы, схватил ее, потащил. Овца брыкалась, слюной брызгала. Но Ергуш держал ее крепко, сильной рукой повернул непокорную, подтащил Яно. Яно тронул вымя, оттолкнул, засмеялся.

— Это баран! Сам дои, если хочешь!

Он встал и сам нашел последнюю овцу.

На ужин была картошка на сале. Запивали простоквашей. Мужчинам полагалось еще и по куску сала; Ергушу положили на тарелку грудку творога.

— Спать можешь со мной, — сказал ему носатый Яно. — Хорошо нам будет в овине — как на барской кровати!

Яно встал, сказал всем:

— Доброй ночи!

Ергуш поблагодарил за ужин, попрощался и пошел с Яно.