Юность - [28]

Противоположный крутой берег густо зарос ивняком, ольхой. Наша сторона песчаная, пологая, усыпанная мелкой колючей галькой. Левашов быстро раздевается, и вот уже его крепкое мускулистое тело легко режет зеленоватую дремотную воду.

Сбрасываю гимнастерку, снимаю очки, блаженна жмурюсь. Ветерок приятно холодит грудь, мир без очков кажется мягким, расплывчатым. На какое-то мгновение забывается о войне, теряется реальное ощущение времени и места. Вот так бы и сидеть на крупном зернистом песке, подставляя ветерку разгоряченное тело, блаженно и подслеповато жмуриться от яркого солнечного блеска.

- Давай, давай! - кричит Левашов.

Река узкая, но довольно глубокая. Говорят, она впадает в Днепр. Набрав воздуха, я опускаюсь на дпо, не достаю его и как пробка вылетаю обратно. Хорошо!..

Потом мы лежим, курим. Закинув руки за голову, Левашов усмехается:

- Поневоле Пресса вспомнишь: рай!..

И по неведомым для меня ассоциациям круто меняет тему.

- Прочитал я твой очерк о Файзуле. Вслух читал, в роте. Понравился как будто. А потом один боец спрашивает: как же все-таки этот снайпер работает? Больно легко получается!.. Понимаешь, как обернулось? О том, что у твоего Файзулы золотые глаза - хорошо. Что поэтом хочет быть - тоже хорошо. А главного, что нужно, - нет. Опыта его снайперского нет. Мимо цели бьет, понимаешь?..

Ну, что же, хотя это и досадно, но - понятно!

Левашов легко угадывает мои мысли.

- Обижаться, конечно, тут нечего. Это я тебе по-дружески, для пользы. Знаешь, что в нашей профессии главное? Умение передать полезное. Постоянный прицел на это полезное... Вот твой снайпер Файзула метко стреляет.

Расскажи, какие у него приемы. Иногда это даже мелочь, а - важно! Танкист Сидоров хорошо маневрирует - опять расскажи. Уверяю тебя, что завтра, если не сто, то пять снайперов и пять танкистов станут хоть немного, да опытнее. А это, дружище, - мертвые фашисты! Нам их еще, ой, как долго бить надо!.. Ты повернись на бок, от такого загара толку нет, погоришь.

Я поворачиваюсь, живо возражаю.

- Ну, теперь воевать не так уж долго. Второй фронт будет.

Дня три назад в газетах было опубликовано коммюнике об открытии в Европе второго фронта. Союзники обещали начать боевые действия в нынешнем, 1942 году; надежды на скорое окончание войны, по крайней мере у нас, молодых, снова возросли.

- Второй фронт? - Левашов лениво покусывает зеленый стебелек. - Второй фронт - хорошо. Но рассчитан вать, Сергей, надо больше на себя. И народ это крепко понимает. Вот я езжу по частям, вижу, как воюют. - Зеленый стебелек отлетает далеко в сторону. - Со страстью, с болью! Зубами скрипят!.. Нет, дружище, долгая эта песня! Долгая.

- А вам иногда не бывает боязно, что могут убить?

- Мне? - Левашов садится, потирает широкую, шь росшую черными колечками волос грудь. - Думал я об этом... Что же, всякое может быть - война. Я свою жизнь как на ладони держу... До двадцатого года пастухом был. Послали учиться. Потом - газета. Потом - в армии. В партию вступил... Счастье я видел, пожил. Сына вырастил - архитектор, сейчас тоже в армии. Понимаешь: это все - мое, кровное. Чего ж мне гадать: убьют, не убьют?.. Погибну знаю за что.

- А ведь жить хочется!

- Чудак! - Левашов блестит крупными зубами. - Кому же не хочется! Поживем! Давай-ка еще раз искупаемся и пойдем, В шесть занятия по пулемету...

Возвращаемся молча. Шагая вслед за Левашовым и поглядывая на его высокую, плотно сбитую фигуру, с некоторым удивлением думаю о том, что прогулка и наша не очень, кажется, связная беседа чем-то обогатили меня.

Ловлю себя на старании идти так же, как Левашов, - прямо, легко, уверенно ставя ногу на звонкую сухую землю.

...Мы стоим в типографии, ожидаем полосу. Пресс молча смотрит, как Иван Кузьмич ловко вытаскивает шилом свинцовые литеры, ставит другие. Наконец, он втыкает шило в чурбачок.

- Давай на станок.

Зина берется за край металлической доски, на которой лежит обвязанный шпагатом набор, оглядывается.

Нюра бросается на помощь, но Зина качает головой:

отойди.

- Иван Кузьмич, помогите.

- Вот так да! - удивляется Пресс. - А Нюра что?

Вон какая полная стала!

Нюра вдруг начинает плакать.

- Пополнеешь, - зло говорит Зина. - Насмеялся над девкой, а теперь в кусты!

- Что? - багровеет Пресс. - Кто?

- Известно кто! Лешка.

Нюра всхлипывает, вытирает глаза фартуком.

- Ничего не насмеялся! Жениться обещал...

- Так. Новое дело. Где он?

- За бумагой уехал! - Иван Кузьмич досадливо крякает, машет рукой.

- Ты рукой не маши! - оорушивается на него Пресс. - Вы мне с Гулевым за типографию головой отвечаете! Хватит тут посиделки устраивать!

- Нет уж, увольте! - вспыхивает метранпаж. Он нервно одергивает гимнастерку, поправляет узкий солдатский ремень. - За типографию спрашивайте - головы не пожалею! А по кустам бегать - увольте! Говорил:

добегаешься! С нее и спрашивайте! С него спрашивайте!

Не маленькие! В няньки не нанимался!

Эго, конечно, самая длинная речь Ивана Кузьмича.

- Ладно! - отступает Пресс. - Приедет - ко мне.

Леша приходит под вечер. В дверях он останавливается, подносит руку к пилотке.