Юность нового века - [26]

Только замыслят ребята какое-нибудь дело поживей да похитрей, непременно наскочат на барина. А уж тот придумает такую каверзу, что без слез и не обойдешься. И все потому, что занедужила старая генеральша.

Она прикатила к Николе вешнему на вороной тройке. Но ни разу не показалась под зонтиком на широком балконе. А потом прошел слух, что подалась она куда-то на теплые воды.

Молодой барин так развернулся без маменьки, что жизнь в селе пошла кувырком.

С утра до вечера мотался он по улицам то в сером пиджаке до колен с разрезом сзади, то в легкой шелковой рубахе, расшитой черными петухами: строил!

— Нашла, значит, на него такая планида! Теперь не удержишь! — говорил дед Семен, обжигаясь щами за ужином после тяжелой работы от зари до зари.

В Обмерике жгли кирпич и известь. По дорогам везли камни, бревна, гравий, сосновые доски и листовую жесть. Только в полдень да ночью затихал шум стройки и прекращался гомон работников.

Возле кладбища и рядом с тем местом, где играли пьесу про горячую любовь древних греков, строилась школа в честь дома Романовых — длинное здание из красного кирпича. Коридор выходил на солнце, классы — на север.

— И как это можно строить без всякого понятия! — кипятился дядя Иван. — Говорил я Булгакову: поверните классы к солнцу, не калечьте ребят. У них почти поголовно куриная слепота! Как они будут сидеть в потемках? Так барин — дуб дубом: ни в какую!.. На одно доброе дело решился человек, и то без ума!

— Говорил и я с ним: не слушается! — Отец махал рукой. — Подбоченится и твердит: «Благодетель я! В ножки кланяйтесь, в ножки! И не учите меня. Строю красиво, фасадом на улицу. Отгрохаю такую школу, что сам Глухарь пришлет мне благодарность».

— Это что еще за Глухарь? — спросила мать.

— Его превосходительство, старик Абросимов, предводитель дворянства всей губернии, — усмехнулся дядя Иван. — Тот самый, что вместо генерала Булгакова был выбран. Глух он как пробка, вот в пятом году и нарисовали его в газете: глухарь во фраке. Алексей помнит, при нем это было!..

Димка не очень прислушивался к таким разговорам, хотя Глухарь ему и запомнился: сидит себе на толстой сосновой ветке, в очках и с бакенбардами, как у Лукьяна Аршавского, когда встречает он праздник.

А то, что в школе делали подвал с плитой, где барин обещал кормить ребят пшенной кашей, было заманчиво. Но всего интересней было то, что в школьном притворе возле парадной двери выкладывали теплый нужник с кафельной печкой. Диковинка! Да про такую штуку даже благочинный не знал! А про мужиков и говорить нечего: они бегали по нужде куда придется. Обычно в хлев, где прошлой весной под пасху подвидел. Колька лохматого и веселого домового.

Рядом со школой рубили из бревен дома для учителей. А тому домику, которым дед Семен утер нос американцам, суждено было стать школьной сторожкой.

На другом конце села ладили мост через Лазинку. Шесть плотников под «Дубинушку» три недели забивали высокие сваи толстой дубовой бабой, перехваченной понизу железным обручем, а потом клали настил.

Бородатые грабари рыли дорогу в крутом берегу оврага. А чуть выше, на широком и ровном поле, где чаще всего сеяли клевер для выездных лошадей генеральши, каменщики и печники выкладывали в два длинных ряда лабазы, лавки, трактир и постоялый двор.

Замыкал всю эту стройку высокий каменный фундамент нового дома, куда пожелал перебраться барин со своей Варькой: знать, надоело ему сидеть бедным родственником в деревянном флигеле бок о бок с оранжереей, конным двором и каретником.

Барин строил и мотался по двору и по селу из конца в конец. И как было разминуться с ним, когда площадь и улица — самые желанные места для встреч, озорных игрищ, шального крика и неугомонной беготни!

Первый раз наскочили на барина в разгар весны, в тот самый день, когда прилетели звонкие стрижи. Они падали к земле из-под крыши на колокольне, взмывали вверх, со свистом резали воздух.

Генеральша уехала, совсем опустел старый барский дом. Перед этим домом, на зеленой лужайке, где в другие лета играть воспрещалось, и завязалась шумная лапта: в семь пар.

Волан был тряпочный, в десять одежек, как большая луковица. А внутри него лежал круглый камень-голыш: для веса. И когда по такому мячу били палкой, он — сырой от травы — летел в небо, раскидывая брызги, и на землю падал тяжело и мягко, как лягушка. Но не прыгал.

Димка стоял в «городе» и в очередь с Филькой бил по мячу, а Колька гили́л, ловко подкидывая для удара самодельный кругляш из тряпья.

Витька бегал в поле, но никак не мог поймать волан с лету. И ругал долговязого Силу, что тот не может засалить противника.

После очередного удара Филька в шестой раз отмахал на рысях до черты в поле и удачно вернулся: его не зачакали.

Димка занес лапту сплеча. Но вдруг к его ногам упал из-за барской ограды и запрыгал маленький черный шарик: резиновый, круглый, как ядро, и чуть седой — словно его присыпали порошком.

— Во! — закричал Димка, держа шарик в руке.

И к нему, в город, сбежались все игроки. Сила сдавил шарик в руке, он только спружинил. Витька попробовал на зуб — даже следа не осталось. Колька ударил шариком об землю, он зазвенел и подпрыгнул. Все бросились к нему, и на лужайке сбилась бестолковая куча мала, когда всех давят и никто не виноват.