Юность Куинджи - [7]

— Ну и что? Получили бы от меня… Их бы так помучить, как они мучают…

На шляху со стороны Кальмиуса показалась вереница возов, запряженных волами. Как обреченные узники, с колодами на шее, они понуро брели, понукаемые возницами в широкополых соломенных брылях[2].

— А вон дядя Гарась едет! — крикнула Настя, показывая на шагавших сбоку переднего воза двух чумаков.

Они тоже увидели детей.

— То наши, с Карасевки, — проговорил, улыбаясь в усы, поджарый грек в расшитой синей свитке.

— У мэнэ дома таки ж, — отозвался его напарник, высокий мужик лет сорока. Он был в белых посконных шароварах и в сорочке с распахнутым воротом. В зубах держал большую изогнутую коричневую люльку. Пыхнул дымом, который обволок его подсмаленные усы и обветренное худое лицо, трудно кашлянул и добавил: — Чекають батька.

— А этому некого ждать, —проговорил Гарась. — Сирота он. Батька — сапожник Иван Еменджи в землю лег, а за ним и женка. Хлопчик теперь у Спиридона, старшего брата.

— Як його звуть?

— Архипом.

Рыжеусый вытащил изо рта трубку и зычно крикнул:

— Гэй, Архипэ! А ну йды сюды!

Мальчик взял за руку Настю и повел за собой к дороге, наперерез медленно бредущим волам. Поравнявшись с возницами, девочка бойко сказала:

— Здравствуйте, дяди!

— Здоровеньки булы, — ответил высокий мужик и обратился к Архипу: — У тэбе, хлопче, кишеня[3] в штанцях е?

— Есть.

— То пидходь блыжче.

Не останавливая понурых быков, мужик откинул край мешковины, закрывавшей воз, и набрал в широченную пригоршню серых комочков соли.

— Розкрывай кишеню. Своим скажешь — дядько Пэтро дав.

— Спасибо, — стеснительно ответил Архип.

— Ну, бувай здоров! — проговорил дядько Петро и поспешил за быками, ушедшими вперед.

Дети молча смотрели вслед удалявшимся по пыльному шляху возам, а позади них вынырнул из небесной синевы степной лунь. Сизая птица с беловатым лбом летела медленно по кругу, нехотя взмахивая крыльями, словно боялась сделать лишнее движение.

Гусак почуял опасность и тревожно загоготал. Архип поспешно повернулся и сразу же заметил в небе распластанную птицу.

— Коршун! — закричал он и бросился к гусям. Из кармана стала высыпаться соль. Он прижал ее левой рукой, а правой замахал, что есть силы, выкрикивая: — Шугу тебя! Шугу!

Вслед за ним бежала Настя. Она хлопала в ладоши и звонко повторяла:

— Скорее! Скорее!

Крылатый хищник увидел бегущих ребят, нехотя взмыл вверх и полетел в сторону моря.

— Погоним гусей домой, — сказал запыхавшийся Архип, — Нужно соль отнести… И кизяк[4] еще собрать.

— Я тебе помогу, — отозвалась Настя. — Хорошо?

Он не ответил. Взмахнул рукой на гусей и медленно пошел за ними. Девочка заговорила снова:

— Совсем домой не хочется. Здесь так хорошо, кругом цветы и далеко–далеко видно.

— С Карасевского обрыва еще дальше видать. Я люблю там сидеть, один, — сказал Архип. — А Спиридон ругает, говорит, без дела шатаюсь. А мне рисова–а-ать хочется, не могу без этого. В вольной школе учили только по–гречески читать и считать. А я углем на стенке рисую, но мне запрещают…

Он замолчал, внезапно насупился. «Говорить Настеньке? — подумал про себя. — Нет, еще смеяться будет, как узнает про мои слезы. Но я тогда был совсем маленький…»

Года четыре назад мальчик наткнулся в сарае на банку с краской. Яркий дорогостоящий сурик Спиридон привез из Таганрога и собирался покрасить лодку. Архип долго возился с банкой, пока открыл ее. Сладковатый запах щекотал ему ноздри.

Брата с женою дома не было — ушли на базар в Мариуполь. Крепко прижимая банку к груди, Архип вышел из сарая и пристально поглядел на побеленную к пасхе, хату. Блестевшие на солнце окна манили к себе, и мальчик нерешительно подошел к ним поближе. Поставил банку на землю, открыл крышку. Никогда до этого Архип не видел такой краски, похожей на бутоны воронцов и гребешки молоденьких петухов. На побеленной печке он рисовал черным углем, и цветы выглядели мрачными. А теперь сделает их настоящими, сначала вокруг окон… Мальчик забыл обо всем на свете, непрестанно мокая указательный палец в краску и водя им по стене. Суриковые пятна обрамили сначала одно окно, затем другое и третье. В простенках между ними нарисовал с огромными гребешками длинноногих петухов.

Банка опустела, Архип с измазанными руками и лицом отошел от стены, поглядел восторженным взглядом на свою работу, неожиданно захлопал в ладоши и запрыгал, громко выкрикивая:

— Лучше всех! Лучше всех!

За проявлением неподдельного восторга и застали его вернувшиеся брат с женою. Спиридон, с новым хомутом на плече, растерянно повел глазами по раскрашенной стене хаты и вдруг повернулся к братишке. Со злостью бросил на землю хомут и закричал:

— Краска! Моя краска! Столько стоит! На лодку! А он собаке под хвост! И хату испаскудил!

Архип как вкопанный остановился возле двери сарая. На него, сжав кулаки, двинулся Спиридон. Однако мальчик не шелохнулся и, когда брат приблизился вплотную, тихо, но твердо сказал:

— Эт‑то, красиво.

— Что? — еле выдавил из себя опешивший Спиридон.

Растерявшаяся было золовка умоляюще проговорила:

— И вправду хата красившей стала…

— Ты? — выкрикнул муж, резко поворачиваясь к ней, — Нас люди засмеют. Я вам покажу!