Юность грозовая - [9]

Миша подошел к девочке, взял ее за подбородок и… расхохотался.

— На кого ты похожа! — сквозь смех проговорил он. — На улице не показывайся — куры засмеют. По уши вымазалась…

Он снял с рукомойника полотенце, вытер Кате лицо, потом достал из печки сковородку с картошкой и поставил на стол.

— Теперь давай завтракать. Берн картошку, только осторожнее — горячая. А хлеб, Катя, оставим на обед, к борщу…

В дверь негромко постучали.

— Входите! — пригласил Миша. Споткнувшись о порог, в комнату торопливо вошел Федя. Он был босой, без фуражки.

— Откуда ты? — Миша удивленно посмотрел на него. — Улепетывал, что ли?

Федя неопределенно махнул рукой, показал глазами на горницу.

— Мы одни, — поняв его, ответил Миша. — Садись с нами.

— Только пенка тебе не достанется, мы уже всю съели, — объявила Катя, показав при этом гостю кончик языка.

— Да я и не буду, мы недавно позавтракали, — в топ ей ответил Федя. — Я на минутку.

— Сколько не приходил — и опять на минутку, — обиделся Миша. — Куда торопишься?

— Отец целыми днями сидит над постромками, хомутами, уздечками. Меня заставил помогать. Готовлю ему нитки, смолу. А из бригад везут и везут упряжь. Уборку начинать скоро… Я прибежал узнать, как ты тут.

— Все время будешь шорничать с отцом?

— Что ты? — изумился Федя, тряхнув всклокоченными волосами. — Как начнут косить, сразу же смотаюсь в поле.

— Ну, а когда пойдем? — оживился Миша. — Я эти дни никуда не ходил, видел только, что жатки вчера перевозили за Сухую балку. Должно быть, там начнут косить в первую очередь.

— Может, завтра, а может… Я побегу, Миша, отец заждался: посылал меня к Масленковым за смолой.

Мать вернулась далеко за полдень. Глянув на удивленное лицо сына, пояснила:

— Зашла к Глуховым и засиделась. Они письмо от Петра получили. Ранили его, лежит в госпитале. Обещал приехать.

— А к нам Федька приходил, — сообщила Катя.

— Новость великая, — усмехнулся Миша. — Забегал проведать.

За ужином, незаметно отодвинув от себя тарелку, Елизавета Степановна грустными глазами смотрела на Мишу. Много раз ночами, стараясь отвлечься от сверлящей боли в суставах, она шептала разморенному дремотой мужу, что после десятилетки Миша обязательно поедет учиться в город, а потом вернется в Степную инженером по тракторам и комбайнам.

Уловив на себе взгляд матери, Миша поднял голову.

— Чего ты, мам?

Она вытерла передником повлажневшие глаза и, скупо улыбаясь, ответила:

— Большой ты уже стал, незаметно вырос. По ее срывающемуся голосу и нелегким вздохам Миша догадался, что мать думает о чем-то другом. И оттого что ее думы оставались непонятными ему, было немного досадно: как-никак отец называл его хозяином.

Уже в постели Миша вспомнил, что не сходил к Феде. «Ладно, утром забегу», — решил он, засыпая.

На заре сквозь сон Миша услышал в комнате какой-то шорох, потом кто-то осторожно прикоснулся к его плечу. Он вздрогнул и открыл глаза. В пепельных сумерках увидел возле кровати мать с маленьким узелком в руках.

— Ты куда, мам? — встрепенулся Миша.

Наклонившись к нему, Елизавета Степановна шепотом стала говорить о том, что сегодня колхоз начинает косить хлеб, а людей в поле не хватает, что в печке она приготовила кашу и картошку, и попросила присматривать за Катей.

Вспомнив отцовские слова на вокзале: «Мать у нас больная, трудно ей придется», Миша вскочил с постели, схватил ее за руку и горячо заговорил:

— А как же мне быть, мама? Ребята все уйдут, а я — дома. Мы вчера с Федькой договорились. У тебя же разболятся ноги, папа говорил, что…

— Я потихоньку буду, — не сдавалась Елизавета Степановна. — Не бросим же мы Катюшку одну. Что-нибудь придумаем.

В саду Миша сгреб скошенную траву в кучу и, подумав, стал перетаскивать ее во двор.

Затем он снова вернулся в сад и окликнул Катю. Она не отозвалась. «Прячется», — подумал Миша, но, подойдя к раскидистому кусту смородины, увидел, что девочка, прижавшись щекой к своим игрушкам, спит. Он осторожно поднял сестру на руки и, стараясь шагать как можно мягче, перенес ее в комнату и уложил на кровать. Потом вышел во двор и стал подбирать граблями траву. За этим занятием и застал его Федя.

— Елки зеленые! — простодушно удивился он. — Сам косил?

— Тебя не нанимал, — буркнул в ответ Миша и почему-то посмотрел на свои поцарапанные ноги.

— А ты чего надутый такой?

— Плясать, что ли, мне? По тебе не соскучился, — Миша зло сплюнул. — Тоже мне, не мог заехать! Пролетел сломя голову, деляга.

Вначале Федя растерялся, виновато передернул плечами, потом вдруг с жаром принялся рассказывать о том, как делали первые прокосы на пшеничном поле за Сухой балкой, как на первом же кругу у косилки оборвался ремень, как он ездил в станицу взять запасной, как Василек чуть было не угодил в барабан молотилки, когда ее пробовали на току.

Машинально сжимая грабли, Миша смотрел поверх обветшалого забора, туда, где далеко-далеко, за станицей, взбегая по отлогому склону Сухой балки, желтым разливом уходили к горизонту хлеба. Ему даже казалось, что он видит, как легонький ветерок, качнув у дороги усатые колосья, бежит по загону, будто волны гуляют из края в край по пшеничному полю.

Почти каждое лето приходилось бывать Мише на уборке. Часто наблюдал он, как молотилка, глотая снопы, выбрасывала из грохочущего барабана измятую солому, а сверху из дрожащего, как в ознобе, желоба сыпалось в бункер теплое ядреное зерно. Ребятам-школьникам обычно доверяли только ту работу, которая, по мнению взрослых, служила для них чем-то вроде забавы: ездить верхом на лошадях, оттаскивающих волокушами обмолоченную солому. А вот теперь, когда ребята вышли в поле наравне с колхозниками, приходится сидеть дома с Катей.