Юность Добровольчества - [87]

После гибели Столыпина наметившийся национальный подъём пошёл на спад, разрушительные силы преобладали всё больше, а атмосфера становилась всё более затхлой. Наследство убитого реформатора ещё создавало фундамент для потенциального развития в нужном направлении, но этой пашни некому было возделывать. Начиналось гниение. И наружный блеск, и патриотический подъём первых месяцев войны не мог обмануть Меньшикова, и подобно ветхозаветным публицистам он прозирал: России, как и огромному большинству ее соседей, вероятнее всего, придется пережить процесс, какой Иегова применил к развращенным евреям, вышедшим из плена. Никто из вышедших из Египта не вошел в обетованный Ханаан. Развращенное и порочное поколение сплошь вымерло. В новую жизнь вступило свежее, восстановленное в первобытных условиях пустыни, менее грешное поколение…

Но и сознавая это, до самого Семнадцатого года, когда закрыли «Новое время», продолжал Михаил Осипович свою борьбу, одиноким воином выстаивая несокрушимо под градом стрел. Эта борьба, ставшая существом жизни, обречена была оборваться вдруг, на высокой точке. И эту точку не пуле ли было поставить? Прям был путь, как стрела. Шёл, неизгибно и неуклонно – во имя национальной России – к валдайскому эпилогу.

Вечевой колокол осуждён был замолчать, чтобы набатный звон его уже никогда не пробудил бы от позора и беспамятства обезумевший и предавший самого себя новому игу русский народ.

Орава красноармейцев с гиками и смехом выкатилась из здания Штаба. Михаил Осипович шёл между ними, ветер трепал полы его старого, изношенного пиджака. Он озирался по сторонам, ища знакомого или хотя бы просто сочувственного человеческого лица. И вдруг увидел – своих… Его дети, гулявшие вместе с няней, укрылись здесь под навесом от надвигающегося дождя, первые капли которого уже разбились о землю. Они были так близко, что Меньшиков рванулся к ним, невзирая на стражу, подхватил на руки маленькую Танечку, расцеловал её, перекрестил. Наклонился и к тянувшейся к нему Машеньке, но тут последовал грубый окрик:

– Шагай вперёд! И без проволочек!

Михаил Осипович обернулся, произнёс гордо:

– Это – мои дети, – вновь взглянув на детей, прибавил: – Прощайте, дети! – и вернувшись к недовольной страже, продолжил путь.

Шли знакомым переулком к берегу озера. Меньшиков любил гулять здесь, созерцать тёмно-синее зерцало Валдая и белые стены Иверского монастыря за ним. Всё дышало здесь покоем и благолепием, всё пронизано было присутствием Бога.

А теперь – покоя не было. Ветер гнул деревья, нещадно обрывая их золотистое убранство. Ещё с утра нахмарилось небывалое здешнее небо, а теперь разрыдалось отчаянным ливнем, и забушевало, загудело озеро. Волны его так швыряли привязанные к берегу лодки, что, казалось, вот-вот сорвут их и унесут, и ввергнут в пучину. Гневался Валдай и в гневе был похож на кипящий кубок, клокочущий, гремящий.

Красноармейцы матерились, проклиная разгулявшуюся стихию. Участвовать в расстреле они отказались, заявив, что в палачи не нанимались. Послали за чекистами. Михаил Осипович повернулся к страже спиной, опустился на колени и, глядя на Иверский монастырь, стал молиться.

Наконец, явились чекисты во главе с Давидсоном. Этот безусый юноша ещё на допросе сказал с ненавистью:

– Я сочту за великое счастье пустить вам пулю в лоб.

Пришёл исполнить мечту… А комиссар Губа привёл в подмогу двух сыновей, мальчиков тринадцати и четырнадцати лет. И им тоже дали оружие, с младых ногтей приучая к кровавому ремеслу.

Меньшиков обернулся к палачам, выпрямился. Посмотрел с мукой на детей, которые прибежали сюда следом за ним… И дети, и няня промокли насквозь, дрожали от холода и рыданий. Бедные, бедные, что будет с ними?..

– Стать спиной!

В глаза смотреть не желают? Конечно, в спину по-подлому – это им больше подходит. Это в их традиции…

Первый залп дали для устрашения. Только кисть руки оцарапали, вырвали кусок мяса. И расстрелять не могут, не поглумившись, не потянув своего удовольствия… Оглянулся, взглянул через плечо.

– Пли!

Новый залп. И страшная, жгучая, разрывающая боль – под сердцем, и чуть повыше желудка. Михаил Осипович упал на землю, судорожно хватая её рукой. И в тот же миг подскочил к нему торжествующий Давидсон, выхватил револьвер и приставил дуло к виску умирающего. Настал миг его «великого счастья». Заволакивало тьмой глаза, а в ушах слышались, мешаясь – негодующий рёв Валдая, ругань солдат и горький плач детей, на глазах которых убивали их отца… Милые, родные, берегите себя и стойте крепко в правде, не уклоняясь, не изменяя Богу и России, не впадая в уныние… Помните всегда, что не раз великая Империя наша приближалась к краю гибели, но спасало ее не богатство, которого не было, не вооружение, которым мы всегда хромали, а железное мужество ее сынов, не щадивших ни сил, ни жизни, лишь бы жила Россия…

Глава 11. Николай Петрович Вигель

Ноябрь 1918 года. Под Ставрополем

Последние недели выдалась поистине ледяными, и не раз вспомнил Вигель за время их промозглые ночи Первого Кубанского похода. Лили, не переставая, дожди. Дороги развезло, в лужах, достигавших размеров небольших прудов, то там, то здесь можно было увидеть трупы убитых людей и лошадей. Не хватало времени вовремя убрать их. Так и смотрели из мутной жижи остекленевшие глаза с немым укором…