Юность Добровольчества - [74]

Приподнялся Пётр Андреевич, заслышав дорогое имя. Редко он участвовал в спорах, даже и не вслушивался в них, а тут стал слушать со вниманием, до поры не вмешиваясь.

– Нашли кого вспомнить! – буркнул толстовец из угла, блеснув круглыми очками. – Столыпина!

– А что вам Столыпин сделал? За что вы его, разбойные морды, убили?! За то, что он Россию спас, от анархии нас избавил, вас спас о того, во что вы теперь брошены?! За то, что мужикам землю дал и разрешил каждому стараться и приобретать?!

– Во-первых, я никого не убивал! Попрошу без оскорблений!

– Вы не убивали! Вы только оправдывали убийц, идейно питали их!

– А Столыпин? Он военно-полевые суды ввёл! Сколько людей перевешал! Это же нарушение судебных законов!

– А его-то по какому суду убили? По полевому или по нормальному?! – взорвался Алексей Кириллович, садясь на нарах. В голосе его звучала ярость, доходившая до слёз. – Три жида собрались в подполье, сочинили приговор! Кто их уполномочил?! Народ?! Или вы?! Вешал он, видите ли! А надо было целоваться с ними! С хорошими, добрыми людьми, которые, подумаешь, какая мелочь, министров взрывали бомбами! Эх вы! Сами работать не хотели и другим не давали, шаромыжники! У них на чужое добро разгорелись глаза! Столыпин же от этих воров и убийц ваши шкуры защищал! Своей жизни не жалея! А вы?! В пакостных газетёнках ещё и после гибели шельмовали его! Вот, получите теперь большевика на шею! Больше он вам нравится?! Уж он с вами расцелуется! Вешал, видите ли… Мало вешал! Мало! Мало!

– Я большевиков не оправдываю. Но и военно-полевые суды, и другие беззакония царского правительства я оправдывать не собираюсь. Может быть, если бы не они, то большевики не пришли бы к власти. Если бы общество строилось на началах гуманности, как учил Толстой, то…

– Как я вас ненавижу! – простонал офицер. Он вскочил на ноги, худой, юный, ещё совсем мальчик, с мальчишески тонкой шеей и подрагивающим от негодования подбородком.

– За что? – удивился толстовец, ещё дальше задвигаясь в свой угол.

– За что?! За всё! За то, что из-за вас погибла Россия! И за вас погиб мой брат! Из-за вас я кинут в это кровавое месиво! У вас есть сын? Нет? Я по летам мог бы быть вашим сыном. Я то поколение, о благе которого вы заботились, чью судьбу решали с такой смелостью! А кто вам дал право решать мою судьбу?! Вы исковеркали мою жизнь! Жизнь моего поколения! Вы! Ваш Толстой с его проклятыми идеями! Ваши прогрессисты и чёрт знает кто ещё! Я проклинаю вас, слышите?! – голос молодого человека сорвался на фальцет, его трясло. – И единственное за что я благодарен большевикам, что они и вас в комнату душ отправят! Жаль, ваш Толстой не дожил до наших дней! Глядишь, хлебал бы здесь помои вместе с нами!

– Я очень сочувствую вам, – ровно отозвался толстовец, протирая очки. – Если я виноват перед вами, простите меня. Если бы я мог своей жизнью вернуть вам утраченное, я отдал бы её, поверьте. Вы можете ненавидеть меня, можете оскорблять. Можете убить, если от этого вам станет легче. Но об одном я прошу вас настоятельно: не оскорбляйте в моём присутствии имени человека, которого я почитаю, которого любил, как родного отца, которого считаю своим учителем.

– Учитель! – Алексей Кириллович хмыкнул. – То-то и горе, что такие учителя пошли. Из-за него, кощунника, Россия развалилась!

– Крепки же основы у государства, которое под силу развалить одному единственному писателю! – толстовец неожиданно подался вперёд, и в сумраке стало возможно различать черты лица его, выдающие принадлежность к «богоизбранному народу». Лицо это, правда, отличалось выражением кротости и даже блаженности. Вигелю подумалось, что у толстовского всепрощающего «Христа» должно было быть непременно такое лицо.

– Любые основы можно расшатать, если их десятилетиями расшатывать! Чем вы занимались с вашим Толстым! Чего удумали – Христово учение исправлять! Кто ему право дал?! Кем возомнил себя! Развратили народ!

– Это Толстой, по-вашему, народ развратил? Крестьяне-толстовцы, для вашего сведения, в отличие от других, православными называющихся, водки никогда не употребляют, табака не курят, а рачительно работают, не пьянствуя неделями в честь православных праздников!

Но Алексей Кириллович уже не слушал тихого, по-женски мягкого голоса своего оппонента, а, оседлав любимого конька, гнул своё:

– А теперь жид на жиде сел верхом, а русских дурней запрягли и погоняют! Хапнули Россию, христопродавцы! Ленины! Троцкие! Сволочи…

– Тьфу ты, мать-перемать! – взорвался рабочий. – Я буду требовать, чтобы меня в другую камеру перевели! Контрреволюция одна! – он явно хотел сказать гораздо больше, но, будучи в явном меньшинстве, предпочёл не ввязываться в спор, забрался на нары и отвернулся к стене, промычав зло: – Всех бы вас в комнату душ снарядить…

– В самом деле, тов… господа… – начал крестьянин. – Вы не могли бы сменить тему ваших бесед?

– А чем вам наши беседы не по нутру? – осведомился офицер, уже успокоившийся после недавней вспышки ярости.

– А тем, что не знаю, как вы, а я точно ни в чём контрреволюционном не замешан. А вы здесь говорите такое, что за одно то, что я вас слушаю, мне можно эту самую контрреволюцию пришить.