Юность Добровольчества - [46]

– Всё-то вы интеллигенцию анафематствуете, Александр Васильевич, – в бритом, породистом лице Олицкого сквозило недовольство. – Пётр Андреевич то же самое слово в слово говорил. Только кто больше интеллигенции заботился о просвещении народном? Кто заменял власть там, куда её заботы не доходили? Кто создавал шедевры искусства, научные открытия, которые укрепляли славу России во всём мире? И почему вы вините исключительно интеллигенцию? А аристократия? А мещане? И, наконец, какого чёрта вы постоянно говорите «они»? Себя вы из числа интеллигентных людей исключаете?

– Последний упрёк принимаю, – кивнул Сабуров. – Уместнее говорить «мы». Так вот, господа, революцию не народ сделал, а мы. Это нам всё не хватало чего-то в жизни! Всё казалось не то и не так! Слишком медленным, недостаточным! Это мы, ничего не делая сами, самоуверенно критиковали тех, кто пытался действовать. Это мы – ныли и брюзжали, недовольные всем! Огорчённые люди! Вот, вы, господин Олицкий, скажите мне, Бога ради, чего вам не хватало в этой жизни? Ваше имение, даже после смерти вашей тётки, приносило вам стабильный и высокий доход, вы были прославлены, выступали даже перед Императорской семьёй, вам дано было абсолютно всё! Так почему вы вечно жаловались? Зачем вам нужна была революция?

– Мне лично вовсе была не нужна. Но я думал о других. Я думал о России. О нашем народе, о его благе.

– Неужели?! А просил народ наш вашей заботы?! И что вы могли разбирать в жизни народа, не зная его, ничего не смысля в государственных делах? Почему каждый поэт, музыкант, студент-недоучка возомнил, что он лучше разбирается в нуждах народа и России, нежели государственные люди?! Вот, сбылась ваша мечта! Настал ваш чаянный потоп! Пришла ваша революция, о которой вы так грезили! Ешьте её и радуйтесь!

– Господа, прошу вас говорить тише, – сказала Ольга Романовна, массируя висок тонкими пальцами. – Внизу живёт домком. Не хватало ещё, чтобы вас услышали. И так уж бельмом на глазу у них наша квартира… – погладила внука по голове, добавила: – И Илюше уже спать пора.

Надежда Арсеньевна, всегда чуждавшаяся разговоров, робевшая высказываться сама, поднялась со стула:

– Я тоже пойду прилягу. Что-то устала сегодня… Александр Васильевич, вы не корите нас так уж… Будьте снисходительнее…

– Простите, Надежда Арсеньевна, если был слишком резок. Просто невольно сатанеешь от этого всего.

– Я понимаю, – вздохнула Олицкая и, поцеловав мужа, ушла вместе с Илюшей.

Ольга Романовна проводила их взглядом, затем заговорила вполголоса:

– Я понимаю и разделяю ваше раздражение, Александр Васильевич. Но нельзя же всю интеллигенцию одной меркой мерить. Как всех чиновников, всех офицеров… Во всяком классе разные есть люди. В интеллигенции тоже. Есть гении, чей вклад в развитие России столь значим, что не нам судить их взгляды и поступки. Есть земские деятели, не жалевшие здоровья, сил, жизни, чтобы облегчить положения народа. Учителя, врачи, которые от столичной благополучной жизни ехали в деревни, в нищету, считая своим долгом служить народу. Они ждали революции, но я не могу укорить их, потому что их дела, их жертвенное служение, их искреннее желание блага не себе, а народу не может быть осуждено. Они оказались обмануты. И только. Есть представители интеллигенции, которые никогда не сочувствовали и не помогали революции, стоя на охранительных началах.

– Ошельмованные и подвергнутые обструкции, зачумлённые остальными своими собратьями, – вставил Сабуров.

– Есть сумасшедшие, о которых вы упоминали. Есть просто бессовестные люди… И ещё вопрос, можно ли отнести их к интеллигенции. Студенты-недоучки, курсистки, мелкие чиновники – какая это интеллигенция? Не нужно самозванцев приравнивать… И тех лиц, которые сейчас стали завсегдатаями «Музыкальной табакерки» я тоже к интеллигенции относить не могу. Просто лишённые совести люди.

– Что ещё за «Табакерка» такая? – осведомился доктор, не любивший вмешиваться в политические разговоры. Утконосое, несколько одутловатое лицо его имело неизменно скучающий вид. – Поясните для отставших от жизни.

– Подлейшее заведение! – ответил Олицкий. – Кабак! Сидит всякая шушера: спекулянты, жулики, шулера, проститутки (простите, Ольга Романовна)… Пьют, трескают пирожки, которые, между прочим, по сто целковых идут. А с ними писатели и поэты заседают.

– Я слышала, что Толстой…

– Да, Алёшка там. И Брюсов Валерий.

– Брюсов – негодяй, – заявил Сабуров. – Да и Толстой не многим лучше.

– Тут я с вами солидарен! Брюсов накануне Пятого громил революцию, в Шестом уже печатался у Горького, в Четырнадцатом стал ура-патриотом, призывал взять Царьград, а теперь – большевик!

– Сказал бы я, кто он есть, да не при Ольге Романовне… Шкура…

– Они в этом кабаке читают свои и чужие произведения. Исключительно похабные. Брюсов, я слышал, «Гаврилиаду» читал. Причём со всеми непечатными словами.

– Вот, ваша революция! Ваша свобода! Свобода – вслух, не стесняясь, кричать и печатать слова, которые прежде заменялись точками. Свобода похабства!

– И за это им ещё гонорары платят, представьте! Большие!

– Хороши писатели! – рассмеялся Скорняков. – Наши уголовники из простых, пожалуй, ещё и порядочнее будут! Моя б воля, закрыл бы я этот притон, а ваших поэтов выдрал, как сидоровых коз.