Юность Добровольчества - [101]

Черноморский флот без своего адмирала потерял душу. Его энергией, его волей, его авторитетом и умом двигалось всё здесь в последние месяцы, на нём одном держалась боеспособность Черноморской эскадры, он один, поставив на карту всё, титаническими усилиями сдерживал нарастающий шторм, принимая на себя все удары его валов. С его уходом флот стал разваливаться, и капитан Кромин воочию убедился в справедливости самых мрачных опасений Александра Васильевича. Как только стало известно об отстранении Колчака от должности, немцы сразу активизировали свою деятельность на Чёрном море. Впервые крейсер «Бреслау» отважился приблизиться к российским берегам, учинил разгром укреплений у устий Дуная, высадил десант, захватил пленных и вернулся на свою базу, пользуясь неуправляемостью русских кораблей. На флоте офицеры вели агитацию за возвращение Колчака, но адмирал не считал для себя возможным продолжать командование. Несколько месяцев спустя окончательно разложившийся флот оставил и Борис Васильевич.

Сотрудничать с большевиками капитан Кромин счёл бесчестьем. Он готов был бороться с ними, но не знал, в чьих рядах, под чьим началом. Смутные сведения доходили о Добровольческой армии, и не спешил Борис Васильевич пробираться на Дон, внутренне чувствуя, что будет там не у места. Вождём видел Кромин лишь одного человека: адмирала Колчака. Того Колчака, который в окаянные месяцы показал себя не только как честный патриот и выдающийся командир, но блестящий оратор и мудрый политик, умеющий, когда надо, найти общий язык даже с рабочими. Именно такая яркая личность необходима была во главе дела. Но Александр Васильевич находился далеко. По приглашению американцев он покинул Россию, дабы продолжать войну с её врагом под флагом её союзников.

Когда прошёл слух о том, что Колчак в Харбине, на Дальнем Востоке ведёт какую-то работу, Борис Васильевич немедленно покинул Гельсингфорс и отправился туда. Не могло быть, чтобы такой человек, как Колчак, остался в стороне от борьбы, чтобы столь выдающаяся фигура не заняла достойного места. Таким образом определился и путь капитана Кромина.

В сентябре он, наконец, встретился с Александром Васильевичем. Но встреча вместо ожидаемой радости принесла некоторое разочарование. Сильно изменился Колчак за тот год, который минул с его отъезда из Севастополя. Куда исчез прежний бодрый и неутомимый морской волк, отличавшийся такой энергией, весёлостью, буквально озарявший своим присутствием любое общество? Исхудавший, с потемневшим и измождённым лицом, адмирал был мрачен, подавлен. В нём явственно обнаружился внутренний надлом, исчезла та искра, которая горела так ярко ещё недавно. Слишком тяжёлым оказался для Александра Васильевича удар, слишком болезненно воспринял он крушение флота, поражение России в войне. Для него это было личной трагедией, крахом всей жизни, отданной служению Флоту и России. Он ещё продолжал бороться по инерции, но невидимый внутренний двигатель уже был сломан, и эта сломленность сквозила в заострившихся чертах лица, во взгляде тёмных, усталых глаз. Это был не тот Колчак, которого ждал увидеть Кромин. И всё же это был Колчак, и трагическая перемена в нём, хоть и наполнило сердце Бориса Васильевича горечью, но не поколебала его преданности.

Адмирал был видимо рад встрече со старым другом, но затаённая тоска не покидала его. Он сидел в кресле, немного непривычно смотрясь в английском мундире вместо морского кителя, задумчиво крутил в руках привезённый из Японии старинный, остро наточенный самурайский меч, любуясь зловещими отблесками стали.

– Всё чаще вспоминаю я, Александр Васильевич, Севастополь. Эскадру нашу. Мне дни те по ночам снятся. Походы, корабли… Наша погоня за «Бреслау». Какое прекрасное было время!

– Да, было… – безразличным тоном проронил Колчак. Воспоминания прежнего, кажется, ничуть не волновали его. Проведя пальцем по лезвию меча, адмирал сказал: – Вы, Борис Васильевич, кажется, не соглашались со мной тогда – насчёт торжества трусов?

– Признаю, я был наивен.

– Мы проиграли войну благодаря стихийной трусости чисто животного свойства, охватившей массы, с первого дня революции освободились от дисциплины и провозгласили трусость истинно революционной добродетелью. Война – удел сильных людей и здоровых наций. В войне силы последних не истощаются, а обновляются. В основе гуманности, пацифизма, братства рас лежит простейшая животная трусость, страх боли, страдания и смерти. А страх всегда порождает поражение. Побеждает бесстрашие и дисциплина. Народ, превратившийся в толпу трусов, перестаёт быть нацией, становится неспособен к войне, к победе. «Товарищ» – это синоним труса прежде всего, и армия, обратившись в товарищей, разбежалась или демократически «демобилизовалась». Вот, сущность нашей проигранной войны.

– Я бы мог с вами не согласиться в некоторых аспектах.

– Попробуйте.

– Французы при Бонапарте никак не были трусами, но бесконечные войны истощили их силы.

– Их силы истощили не войны, а то сродное с нашим безумие, которое войнам предшествовало. Французам всегда не хватало дисциплины… И это разрушительно сказывается на их стране.