Юность без Бога - [12]

— И что бы это должно было означать? — спросил он меня утром.

— Может, ваш сон означает исполнение желаний? — выдвинул предположение я. На это он сказал, что никогда в жизни не мечтал, чтобы кайзерша целовала ему ноги.

— Напишу-ка я жене, — продолжил он задумчиво, — у нее есть сонник. Пусть там посмотрит, к чему снятся генерал, кайзер, орден, сражение, грудь и спина.

Пока он писал перед палаткой, появился возбужденный мальчишка, то есть Л.

— Что случилось?

— Меня обокрали!

— Обокрали?

— Утащили мой фотоаппарат, господин учитель.

Мальчишка не мог прийти в себя.

Фельдфебель смотрел на меня. «Что делать?» — читалось у него во взгляде.

— Объявить построение, — распорядился я, потому что ничего лучшего в голову мне не приходило.

Фельдфебель облегченно кивнул, приковылял на центральную площадку, где развевалось знамя, и взревел как старый лось:

— По-о-олк, строй-ся!

Я повернулся к Л.

— Ты кого-нибудь подозреваешь?

— Нет.

Полк построен. Я всех опросил, никто ничего сказать не смог. Сходили с фельдфебелем в палатку к Л. Спальник его лежал сразу налево от входа. Ничего мы не нашли.

— Вряд ли, — сказал я фельдфебелю, — это кто-то из наших, иначе бы кражи происходили и раньше. Я подозреваю, что часовые у нас пока что несут караул не очень-то добросовестно и кто-то из шайки сумел к нам проникнуть.

Фельдфебель дал добро, и мы решили на следующую ночь часовых проверить. Вот только как?

Приблизительно в ста метрах от лагеря находился сеновал. Там мы и хотели заночевать и проследить за часовыми. Фельдфебель с девяти до часу, а я с — часу до шести.

После ужина мы потихоньку выскользнули из лагеря. Никто из ребят нас не заметил.

Я поудобнее устроился в сене…

В час будит меня фельдфебель.

— Пока все в порядке, — докладывает.

Я выбираюсь из сена и занимаю пост в тени сеновала…

Да, именно — в тени. Ночь такая лунная.

Волшебная ночь!

Я вижу лагерь, различаю часовых. Сейчас их хорошо видно. Они стоят неподвижно или прохаживаются в ту или в другую сторону. Часовые — западный, восточный, северный, южный — по одному с каждой стороны. Стерегут свои фотоаппараты.

И пока я сижу так, мне вдруг вспоминается картина, та, у священника. Такая же, как была у моих родителей.

Идут часы. Я преподаю историю и географию.

Мне нужно объяснить, какова форма Земли и рассказать ее историю.

Земля пока еще круглая, но истории стали квадратными.

Вот сижу тут, боюсь закурить, стражников стерегу.

И правда: работа больше меня не радует.

Ну почему мне опять пришла на ум эта картина?

Из-за распятого Христа?

Да. Нет.

Из-за Богоматери? Нет. И вдруг мне становится ясно. Из-за воина в латах и шлеме, начальника римской стражи.

А что с ним?

Он руководил казнью еврея.

И вот когда этот еврей умер, он сказал: «Воистину, не человек так умирает».

То есть он узнал Бога.

Что он сделал?

Остался спокойно стоять у креста.

Молния перечеркнула небо, завеса разорвалась в храме, земля содрогнулась. А он остался стоять. В умиравшем на кресте он узнал нового бога и понял, что мир, в котором жил он сам, обречен на гибель. И?

Погиб ли он где-то в сражении? Понимал ли, что гибнет ни за что? Радовала ли его эта его работа?

Как он состарился? Вышел на пенсию?

Жил в Риме или ближе к границе, на окраине, где жизнь подешевле?

Может, домиком обзавелся? С садовым гномом?

И рассказывала по утрам ему кухарка, что с той стороны границы опять появились новые варвары, ей Богу, да, Лючия, господин майор, своими глазами видела.

Новые варвары, новые народы.

Они вооружаются, вооружаются, они ждут.

И римский офицер знал, что варвары все разрушат. Но его это не трогало. Для него все уже и без того было разрушено.

Он мирно жил себе пенсионером, он понял ее до конца. Огромную Римскую империю.

Дерьмо

Луна висит прямехонько над палатками. Должно быть, сейчас часа два. В кафе в это время, наверное, полно народу.

Как-то там наш Юлий Цезарь?

Будет включать свой череп, пока черт его не унесет.

Смешно. Вот в черта я верю, а в Бога нет.

А это правда, что нет?

Не знаю. Да нет, знаю! Не хочу верить в Него! Просто не хочу.

Такова моя воля!

Единственная свобода, которая мне осталась: право верить или не верить.

Ну, формально конечно, вроде бы да.

И потом: то да, то нет.

Как же тогда говорил этот поп? «Работа священнослужителя состоит в том, чтобы подготовить людей к смерти. Потому что им легче жить, когда они не боятся умирать».

И ему тоже легче? Что-то не верится.

«В нашей юдоли скорби и раздоров спасает единственно милость Божья и вера в божественное Откровение».

Отговорки!

«Мы наказаны и сами не знаем, за что».

Спроси у тех, кто сверху!

А что еще сказал поп?

Бог — самое страшное на свете.

Вот это вот — да…

Хороши были мысли у меня на сердце. Они лезли из головы, рядились чувствами и, едва касаясь друг друга, принимались танцевать.

Изысканный бал, высшее общество. Сегодня тут весь бомонд!

В лунном свете кружились пары.

Трусость с Добродетелью, Ложь со Справедливостью, Подлость с Силой, Коварство с Мужеством.

Вот только Разум не участвовал в танце.

Нализался и понесло его в мораль, и всхлипывал без конца: «Ой, я дурак, ой, я дурак!»

Все кругом заблевал.

Но танцам его блевотина не помешала.

Вслушиваюсь в музыку бала.