Юноша - [51]

«Это я буржуа, который возвысился до теоретического понимания всего хода исторического движения… Абсолютно не хочется спать… Разве разбудить Валерьяна Владимировича и поделиться впечатлениями? Нет. Это свинство. Пусть спит». Он потушил лампу. «Как я много накурил!» — подумал Сережа. Очень хотелось немедленно с кем-нибудь поговорить.

«Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения. Они открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя».

Это был последний абзац «Коммунистического Манифеста». Он прочел шепотом, несколько раз, и запомнил наизусть: «Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир».

Сережа надел платье, сапоги, накинул шинель внакидку и тихонько, чтоб никого не разбудить, ушел. На улице пусто. Небо грифельного цвета. Свежий воздух бодрит, и в голове все время — «Пусть господствующие классы…» Каменные дома. Балконы. На балконах пальмы и фикусы. Окна занавешены. «Спекулянты и взяточники, юристы и врачи, картежники, земгусары, лицемеры и лавочники! Вы спите? Я слышу ваше подлое сопение. Вы дрыхнете. Вы счастливы в этот утренний час, в кровати со своими женами-проститутками… Вы не понимаете всего хода исторического движения. Товарищи солдаты и рабочие, есть два смертных лагеря — буржуазия и пролетариат. Грядет коммунистическая революция». Сережа, размахивая руками и полами шинели, решительно шагал и воображал, что он где-то на многолюдном митинге произносит пламенную речь. Гулко стучат шаги по асфальту, и в голове у него все время пело: «Пусть господствующие классы содрогаются».

Вот и мост. В небе разошлись тучи, выглянуло солнце. Мальчишки купались в реке, прыгая с плотов, Сергей сбежал вниз, разделся и бухнулся в холодную воду. Он плыл энергичными саженками. «Пусть господствующие классы…» Он ложился на спину, скрестив руки на груди. «Пусть господствующие классы…»

Сережа вылез на берег, вытирая лицо рубахой, скакал на одной ноге, вытряхивая воду из ушей, и подставлял худое, ребристое тело, обтянутое тонкой, белой, как редька, кожей, жаркому солнцу.

В учебной команде шли занятия. На столе лежал карабин. Один из вольноопределяющихся, глядя в окно мутными глазками, говорил сонным голосом:

— Мы видим перед собой карабин образца тысяча восемьсот девяносто шестого года.

— Бойчей надо! Бойчей! — перебил его Жинькин. — «Карабин есть облегченная винтовка образца…» Повторите! — приказал он вольноопределяющемуся.

Сережа с презрительной усмешкой оглядывал своих товарищей по роте и думал, какие это все тупые идиоты. Он чувствовал себя превосходно. В душе у него, как никогда, была стойкая ясность. Он нисколько не огорчался, когда за опоздание в казарму ему давали три наряда вне очереди. Единственно, о чем сожалел, это о том, что за это время он не сможет увидеть Валерьяна Владимировича и особенно Сергея Митрофановича, с которым ему необходимо было как можно скорее встретиться…

Сергей Митрофанович очень крепко пожимал руку. После пожатия долго чувствовалась теплота его руки. Сережа смотрел на него восторженными котиковыми глазами, с заранее заготовленным обожанием. Он думал, что Сергей Митрофанович сразу же при встрече с ним начнет разговор на политические темы. Но этого не случилось. Сергей Митрофанович с увлечением заговорил о предстоящей рыбной ловле, к которой готовился вместе с Валерьяном Владимировичем.

— Костер разложим, — говорил он, потирая руки, глаза его поблескивали, — уху сварим… Валерьян, обязательно захвати гитару! На траве поспим. Ха-арашо!.. Едемте с нами, Гамбург.

Сережа ответил, что он с удовольствием поехал бы, но дисциплина, казарма. Он говорил, явно подчеркивая свое недоброжелательное отношение к военной службе.

— По воскресеньям же у вас занятий нет? — спросил Сергей Митрофанович.

— Нет.

— Ну, вот и замечательно. В субботу вечером выедем. Возьмем двухвесельную лодку и непременно парус…

В городском садике, на митинге, на котором присутствовало много солдат, выступали эсеры, меньшевики и Сергей Митрофанович. И эсеры и меньшевики начинали и заканчивали речи обвинением большевиков в том, что они разлагают армию и своими провокационными лозунгами помогают черным силам реакции. «Хотят они этого или не хотят, но большевистские лидеры оказывают неоценимую услугу Вильгельму. За спинами этой фанатичной кучки виднеется царская корона Николая Кровавого».

«Хотят этого или не хотят», — говорили меньшевики, а эсеры говорили прямо, что хотят. Выступали и некоторые солдаты, которые обещали гнать в три шеи большевистских провокаторов и призывали к тому же и других солдат.

В начале речи Сергея Митрофановича нельзя было понять, к какой он принадлежит партии. Он так поступал нарочно для того, чтобы с самого начала эсеровские молодцы шумом и выкриками не лишили его слова или просто, как это ими часто практиковалось, не прогнали бы с трибуны. По внешности — бородка, пиджак, галстук — он легко мог сойти за энесовца, за кадета и за своего же брата эсера. Но только стоило Сергею Митрофановичу почувствовать, что его слушают внимательно и что между ним и слушателями есть контакт, он, осторожно поворачивая слова, начинал говорить о войне, о земле, о помещиках, о фабриках, как настоящий большевик. В толпе усиливался ропот. Кто-то громко и грубо спрашивал: