Юнгианский анализ волшебных сказок. Сказание и иносказание - [47]

Идентификация Я-комплекса с этим лишенным корней странником означает, что эпический принцип эроса, а с ним и эмоциональная функция этого пациента остались в бессознательном и находятся под доминированием коллективного патриархального принципа: следует любить свою собственную жену; следует отвергать своих школьных учителей; следует свободно и современно чувствовать себя в супружеских отношениях и т. д. Для пациента-мужчины с доминирующей матерью типично то, что образ женщины является ему усиленным отцовским анимусом, так как в его генезисе мать практически представляла также и отцовский элемент. Соответственно, перед ним стоит задача высвободить свою аниму из этой области и встретиться лицом к лицу с нищетой своего собственного эмоционального мира, который никогда не был у него достаточно развит и не принимался им во внимание. При этом ему необходимо с определенным смирением признать соответствующие ошибки. Только на этом пути он сможет освободиться от своей изолированности и неукорененности.

Его основная проблема состоит в том, что эту аниму, которая относится к внутренней области, он проецирует во внешний мир и смотрит на свою жену так, как будто она является принцессой из сказки. А так как у каждой проекции есть свой крючок, на котором она висит, то он, естественно, выбрал себе такую жену, в характере которой обнаруживается точное сходство с характером принцессы, что хорошо видно и в выборе ею самой супруга. Но едва ли возможно, чтобы параллель заходила так далеко, то есть, что его жена осуществляет именно тот план, который предлагается в сказке о Дроздобороде; можно почти с полной уверенностью утверждать, что она предпочтет другую сказку. Конечно, мне известно относительно немного о любимых сказках партнеров моих пациентов, однако, судя по моим наблюдениям, они никогда не совпадают. Таким образом, супружество, естественно, должно терпеть крушение, коль скоро архетипические персонажи взаимно проецируются и делают невозможной встречу на человеческой плоскости. При взгляде на этот брак очевидно также, что пациент поступал, с одной стороны, как нищий, с другой — как пьяный гусар, и остался «подвешенным» в этих архетипических ролях.

Я попытался на примере этой сказки дать представление о том, как психическая констелляция как мужской, так и женской души может использовать один и тот же мир образов для выражения с его помощью собственной проблематики. Здесь, как мне кажется, различные идентификации Я-комплекса одновременно соответствуют различным психологическим функциональным типам этих пациентов. Оба анализа содержат немало другого материала, который либо напрямую связан с этой сказкой, либо эта связь может быть психологически обоснована.

ЖЕСТОКОСТЬ В СКАЗКЕ

В подавляющем большинстве сказок содержится чрезвычайно много разнообразных феноменов «жестокости». Уже в древнейшей из известных нам сказок, входящих в наше культурное пространство, в египетской сказке «Два брата», относящейся к Девятнадцатой Династии, то есть около 1200 г. до Р. X.[86], содержатся мотивы убийства, забоя (скота), самокастрации и расчленения убитого. Если с этой точки зрения взглянуть на детские и бытовые сказки братьев Гримм^[87], то бросится в глаза, что они форменным образом кишат всеми отвратительными, ужасными и гнусными действиями, какие только в состоянии изобрести мозг садиста. Так, например, в «Красной Шапочке» люди пожираются диким зверем, в «Рапунцеле» похищают ребенка, в «Верном Джоне» человек превращается в камень, в «Золушке» обрубают пальцы на ногах, чтобы надеть туфельку, в «Госпоже Метелице» девушка приклеивается смолой, в «Гензеле и Гретель» и в «Братце и сестрице» человека сжигают или пожирают дикие звери. В «Чудо-птице», где девушку разрубают на куски, и в «Госпоже Труде», где младенца сжигают заживо, речь идет о еще большей жестокости, а высшая степень ужаса достигается в сказке «Можжевельник» («Machandelboom»): здесь ребенку отрубают голову, разрубают на куски, варят и, наконец, дают съесть ничего не подозревающему отцу.

На основании такого перечисления нет ничего удивительного в том, что часто возникает желание изгнать сказки из детской, а если это невозможно, то, по крайней мере, очистить их от жестокости и в таком виде предложить детям. Но, как это ни странно, подобные попытки никогда не приносят успеха. Собственно, каждый раз обнаруживается, что такие интерпретации сказок совсем неинтересны детям, и в то же время они жадно набрасываются на первоначальный текст, коль скоро удается его заполучить.

В этой связи я хотел бы привести впечатляющий и заставляющий задуматься случай, еще в начале нашего века описанный Бильц (J. Bilz) в книге «Сказочные истории и процессы созревания»^[88]. Автор сообщает о девочке двух с половиной лет, находящейся в первой фазе упрямства (сопротивления), которая получила в подарок картинку, изображавшую Красную Шапочку и волка. На картинке был изображен волк в ночной рубашке и в ночном чепце бабушки, поджидающий Красную Шапочку. Малышке, слышавшей сказку только до эпизода встречи Красной Шапочки с волком, теперь хотелось узнать, почему волк лежит в постели. Она очень внимательно выслушала известный диалог между волком и Красной Шапочкой, который пришлось повторить около дюжины раз. Следующую ночь ребенок спал беспокойно, а просыпаясь обнаруживал страх перед злым волком. Чтобы успокоить ребенка, взрослые не нашли ничего лучшего, чем отыскать картинку, вырезать из нее волка и сжечь. Теперь девочка спала спокойно, но еще несколько дней с интересом расспрашивала о волке. Ей всякий раз объясняли, что злой волк сгорел, что волков нет и встретить их можно только в далекой России. Несколько недель спустя отец с ребенком собрался на прогулку в находившийся неподалеку лес. Заботливая мать, одевая девочку, обратилась к ней: «Сейчас ты пойдешь с папой в лес к милым зайчикам!» Малышка просияла. Однако на лестнице нашим путешественникам попался навстречу старый сосед. Он поинтересовался, куда же они направляются. К великому удивлению отца, ребенок ответил, притом вполне определенно и без запинки: «В лес к юскому (русскому) волку!»