Юля - [17]
Неожиданно кто–то царапнул по стеклу — Юля вскрикнула от испуга, вскочила и хотела убежать к матери, которая лежала на кровати за печкой, но тут показалась в окне Анька, улыбаясь, поманила рукой к себе.
Юля отрицательно покачала головой.
Тогда Анька вошла в хату. Она была хорошо одета, в дорогих белых туфлях.
— О чем мечтала? — спросила она.
— Не знаю, — смущенно пожала плечами Юля, — хочется чего–то красивого. Сама не знаю, чего, но красивого…
— Пошли на танцы.
— Учить надо, скоро ведь экзамены.
— Сдадим эти экзамены, — махнула рукой Анька, — пошли!
— Да и не хочется, Анька, — отказывалась Юля.
— Пойдем, — уговаривала подруга, — ну, побежали к нам, я тебе свое синее платье на вечер дам.
— Не надо, — отказалась Юля, она так смутилась, что жар бросился в лицо.
Юля отказывалась, но ей тогда очень нравилось то красивое платье, которое надеть было невозможно: все знали, что оно Анькино. Если наденешь его, люди сразу увидят это и весь вечер будут шептаться, осуждать. Лучше уж идти в старом, выцветшем и коротеньком, но своем.
Анька была единственной дочкой в семье, у нее был отец (в то время здешний бригадир), мать, были дед и бабка. И все они любили ее, голубили, угождали во всем.
Ела и надевала она, что хотела. В десятом классе очень гордилась тем, что одевалась лучше подруг–учениц и даже лучше некоторых учительниц, что была красива.
В школе Анька едва–едва тянула на тройки, но мало огорчалась этим, уверенная, что аттестат получит и поступит в институт; все время стремилась дружить с Юлей, возможно, потому, что списывала у нее решение задач по математике, а может, и тайком завидовала ей — Юля была такой же красивой, но училась лучше. Словом, Анька старалась дружить только с Юлей.
— Пошли к нам, — просила она.
— Нет, — снова отказалась Юля. — Я свое надену.
Она надела желтое коротковатое уже платье, сшитое два года назад, старые туфли, не раз побывавшие в починке, и пошла с Анькой на танцевальную площадку.
— Увидишь, как много сегодня будет хлопцев, — говорила дорогой Анька. — Хочешь, я тебя с хлопцем из Нивного познакомлю?
— Не надо.
— Что ты боишься? — уговаривала подругу Анька, — Я с Толиком уже целовалась. А тебя ведь еще никто не целовал…
— И не надо.
— Мы уже взрослые, — продолжала Анька, — и должны жить по–взрослому.
Когда подошли к освещенной площадке, на которой, и правда, было много молодежи, Анька взглядом начала кого–то искать. Найдя, потянула в ту сторону подругу: там ждал ее нивнянец Толик — высокий круглолицый хлопец, с маленькими глазками, а возле него, засунув руки в карманы, стоял невысокий длиннолицый подросток.
— Стась, — шепнула Анька и, подойдя поближе, громко произнесла: — Это Юля.
Стась внимательно взглянул на Юлю и, кажется, остался доволен. Как видно, Юля ему очень понравилась. Зато он Юле не понравился.
Заиграл вальс, и Анька пошла с Толиком танцевать, а ее, Юлю, пригласил этот Стась. Он танцевал с нею, старался не отпускать от себя, рассказывал, что учится на агронома, спрашивал, куда она думает поступать, и вел себя достаточно деликатно.
Вскоре, после трех–четырех танцев, местные взрослые парни неожиданно раскидали костры, на площадке стало темно, раздался свист и началась толкотня. Кто–то пронзительно закричал: «Гони нивнянцев!» — Стася и Толика оттиснули от Юли и Аньки, погнали в темень, толкая в бока.
Девушки испугались, запищали, танцы сразу разладились.
— Вы хулиганы! — разозлившись, кричала на Миколу–лесника, который подошел к ним, Анька. — Вас самих надо бить…
— Тихо ты, птенец! — хмуро сказал тот, — Пусть знают, что можно, а чего нельзя…
Юлька только теперь вспомнила, что Микола тогда весь вечер не танцевал, кажется, следил за нею, краснел, шептался со своими приятелями, которые тоже не танцевали, стояли, насупившись и надвинув на глаза козырьки кепок.
— Все будет хорошо, — сказал Микола, он не отходил от девушек. — Степан, давай вальсок!
Степан заиграл, и Микола пригласил танцевать Юлю. Осторожно вел ее по площадке, крепко, но легко держал в руках, увертывался или подставлял свои плечи, когда на них налетали пары.
Танцевали молча. Когда танец кончился, Микола не отпускал ее, стоял рядом и, волнуясь, пытался заговорить с Юлей.
Но вот Степан заиграл прощальный марш, и все поразбивались на пары, повалили в темень, одни охотно присоединившись к общей компании, другие стараясь уединиться. Юля юркнула в сторону, почти побежала. Услышала, однако, что Микола не отстал, быстро догнал ее, пошел рядом.
— Ты не води знакомства с ними, нивнянцами, — сказал он, — они плохие ребята…
Юля никогда до того не испытывала такого страха, как в тот вечер, у нее колотилось сердце, перехватывало дыхание. Вначале она испугалась оттого, что пойдут сплетни, мол, гуляла с парнем, а после заспешила изо всех сил потому, что вслед за ней спешил Микола. Возле ее хаты он схватил руку девушки, задержал в своей, и она невольно взглянула на него, высокого, тонкого, вихрастого.
— Пусти, — испуганно проговорила она и попыталась вырвать руку.
— Юлечка, постой немного со мной, — просил он, — ну одну минутку.
А у нее была только одна мысль — вырваться, уйти. Она чувствовала, что он неплохой человек, но стеснялась его, не могла и подумать о том, что можно его полюбить.
"Прошли годы, и та моя давняя обида, как говорил уже, улеглась, забылась или вспоминалась уже с утухшей болью. Ожила, даже обожгла, когда увидел старого Вишневца на площадке возле своей городской квартиры. До этих пор, может, и лет пятнадцать, он не попадался мне на глаза ни в столице, ни в том городке, где сейчас живет, ни в нашей деревне, куда и он, как говорят, изредка наезжает. После встречи с Вишневцом я наказал себе: сдерживайся, дорогой, изо всех сил и ненароком не обижай человека. Когда знаешь тяжесть обиды, боли, так не надо сознательно желать этого кому-то.".
Белорусский писатель Генрих Далидович очень чуток к внутреннему миру женщины, он умеет тонко выявить всю гамму интимных чувств. Об этом красноречиво говорит рассказ "Ада".
"Я в детстве очень боялся цыган. Может, потому, что тогда о них ходило много несуразных легенд. Когда, к слову, делал какую-нибудь провинность, так мать или бабушка обыкновенно грозили: «Подожди- подожди, неслух! Придет вот цыганка — отдадим ей. Как попадешь в цыганские руки, так будешь знать, как не слушать мать и бабушку!» И когда зимой или летом к нам, на хутор, действительно заходила цыганка, я всегда прятался — на печи в лохмотьях или даже под кроватью.".
"Признаться, она тогда не принимала всерьез робкого Сергея, только шутила: в то время голову ей заморочил председатель колхоза — молодой, красивый, как кукла. Он был с ней очень вежлив, старался сам возить ее всюду на своем «газике». Часто сворачивал в лес, показывал, где в бору растут боровики, как их искать, заводил в такую чащу, что одна она не могла бы выбраться оттуда. Боровиков она так и не научилась находить в вереске, а вот голова ее очень скоро закружилась от «чистого, лесного воздуха», и она, Алена, забеременела.".
Прозу Любови Заворотчевой отличает лиризм в изображении характеров сибиряков и особенно сибирячек, людей удивительной душевной красоты, нравственно цельных, щедрых на добро, и публицистическая острота постановки наболевших проблем Тюменщины, где сегодня патриархальный уклад жизни многонационального коренного населения переворочен бурным и порой беспощадным — к природе и вековечным традициям — вторжением нефтедобытчиков. Главная удача писательницы — выхваченные из глубинки женские образы и судьбы.
На примере работы одного промышленного предприятия автор исследует такие негативные явления, как рвачество, приписки, стяжательство. В романе выставляются напоказ, высмеиваются и развенчиваются жизненные принципы и циничная философия разного рода деляг, должностных лиц, которые возвели злоупотребления в отлаженную систему личного обогащения за счет государства. В подходе к некоторым из вопросов, затронутых в романе, позиция автора представляется редакции спорной.
Сюжет книги составляет история любви двух молодых людей, но при этом ставятся серьезные нравственные проблемы. В частности, автор показывает, как в нашей жизни духовное начало в человеке главенствует над его эгоистическими, узко материальными интересами.
Его арестовали, судили и за участие в военной организации большевиков приговорили к восьми годам каторжных работ в Сибири. На юге России у него осталась любимая и любящая жена. В Нерчинске другая женщина заняла ее место… Рассказ впервые был опубликован в № 3 журнала «Сибирские огни» за 1922 г.
Маленький человечек Абрам Дроль продает мышеловки, яды для крыс и насекомых. И в жару и в холод он стоит возле перил каменной лестницы, по которой люди спешат по своим делам, и выкрикивает скрипучим, простуженным голосом одну и ту же фразу… Один из ранних рассказов Владимира Владко. Напечатан в газете "Харьковский пролетарий" в 1926 году.
Прозаика Вадима Чернова хорошо знают на Ставрополье, где вышло уже несколько его книг. В новый его сборник включены две повести, в которых автор правдиво рассказал о моряках-краболовах.