Юлиус Эвола, Рене Генон и христианство - [31]

гностического способа подхода к трансцендентному (путь знания) — героическому способу открытия «сверхмира» (путь действия). Духовность Серебряного века, тем не менее, позволяла существовать метафизической напряжённости в изначальном Единстве. Также цивилизации и общества, наполненные его Светом, всегда носили традиционный характер. Антитрадиция восторжествовала как типичное мировоззрение Бронзового и Железного веков; в контексте борьбы с Традицией появился двусмысленный универсализм, что являлся не более чем дьявольской пародией и карикатурой на истинный универсализм.

В частном случае рассмотрения христианской традиции как восстанавливающей духовность Серебряного века, метафизическое напряжение к «условиям, предшествующим упадку», становится революционным напряжением в значении этого термина с учётом циклических обстоятельств его возникновения в той степени, в какой они совпадают с концом мира и, тем самым, с появлением нового человечества. Так объясняется христианский мессианизм, это пророчество о духовном возрождении, пародируя которое, марксизм вернул ему глубокий смысл.

Циклические условия возникновения христианства объясняют также его «мировой упадок», это провиденциальное вмешательство Бога в историю упадочнического человечества, эту необходимую экзотеризацию, нужную для того, чтобы собрать в спасительном «Ковчеге» «Избранных», достойных того, чтоб избежать нового и неизбежного потопа.

Именно на этом уровне выявляется ошибка, которая привела Эволу к непониманию христианства. Напомним, что это недоразумение должно было основываться на традиционной точке зрения, не имея ничего общего с ненавистной «антихристианской» нетерпимостью некоторых современников, в частности тех, кто называют себя «правыми». У Юлиуса Эволы имеется партикуляристская перспектива, связанная его темпераментом Кшатрия, который подтолкнул его к тому, чтобы принять экзотерическую адаптацию христианской традиции за её глубинную сущность, и поддаться соблазну историзма, что особенно заметно в его взгляде на средневековое величие как на результат «ассимиляции» христианством некоторых элементов «языческой духовности», или же гипостазирование отдельных типов духовности: религии Рима, индо — европейских религий, религий «Света Севера». Всё это служит доказательством противоположного мнения по этому вопросу сдержанного Рене Генона, воплощённого метафизика, привилегированного свидетеля Традиции.

Кроме всего прочего, Эвола обвиняет христианство в том, что оно перенесло аскетические ценности в обычную жизнь. В этом отношении усматривается непоследовательность, нежели необходимость, продиктованная тем фактом, что в состоянии крайней дегенерации современного человечества конца этого цикла, «избранные», а именно те, кто способны открыть «узкие врата», связаны между собой невидимой духовной цепью, в то время как много ранее, в менее явных состояниях инволюции, духовная связь между субъектами воплощалась в общественной организации, в частности, в касте. Эвола подвергает критике концепцию Родины во второстепенном значении этого понятия, отдавая предпочтение тому идеалу Родины, который принимают не из — за обстоятельств рождения (христианином не рожаются, христианином становятся), а по причине духовной внутренней связи, — той, которую крещение, в её эзотерическом смысле «второго рождения», вкладывает в принцип духовной ратификации. «Избранные», рассеянные во всех расах, нациях и социальных слоях, воссоединятся в новом «Ковчеге», став опорой христианской традиции в век «завершения».

Переходная роль христианства — между Кали — югой нынешнего цикла и новым инаугурационным раем другой Манвантары — объясняет характер его синтетической традиции, «синтез, объединивший всё». В доктринальной области, экзотеризация, имеющая непосредственное отношение к условиям цикла, не мешает христианству поддерживать контакт с изначальной и универсальной Традицией посредством эзотерической доктрины. В оперативной и экспериментальной области инициации остаются открытые врата как для гностического пути (монашеский, чисто созерцательный аскетизм), так и для героического (воинское интеграционное рыцарство с духовными принципами, сублимировавшими женское начало и концепцию платонической любви), а также синтеза двух путей (тамплиерство, Ордена воинов — аскетов и другие формы рыцарства). Всё это предназначалось для мужской элиты, не утратившей чувство трансцендентности. Массе других мужчин, в качестве барьера против материалистического искушения, христианство предлагало вдохновение веры, опору ритуалов и этический путь профилактического брака. В политической области оно подтверждало традиционную отличительную двойственность двух могуществ путём установления надзора над временной властью в ответ на каждую дерзкую попытку посягательства на духовную власть, единственную, которая могла наделить «небесным мандатом».

Между тем, сохранив это внутреннее множество путей, каждый из которых соответствовал «многочисленным состояниям человека», — что противоречило иллюзорной идее современных «плюралистов», — христианство могло послужить фундаментом для западной цивилизации и подлинного традиционного общества. Но эзотерическое сознание христианства постепенно «помрачалось», а вслед за ним, и высший смысл, который христианская традиция придавала знанию и действию. Как только было скрыто гностическое измерение, вера и ритуал вошли в диалектическое противопоставление с современным псевдо — интеллектуализмом, «свободным мышлением», что являлось лишь предупредительной маской атеизма. После того, как была забыта традиционная концепция воина как восстановителя необходимого метафизического порядка, «восстановителя руин» и «воина Бога», остался лишь героизм, основанный на материалистической «воле к власти», легко возвратившийся в силу благоприятных условий сложившегося порядка. Как только была утрачена память о высшей супружеской любви (рыцарской любви или «великой духовной тайне», каждодневно переживаемой в свете «метафизики пола»), осталась лишь буржуазная семья, имевшая целью социальные отношения и антигедонистическую профилактику, противостоящую сначала романтической супружеской любви, а затем и супружескому эротизму. Как только исчезла изначальная двойственность двух могуществ, дал о себе знать сепаративный дуализм, породивший нескончаемый конфликт между мирской и религиозной властью.