Юла - [2]

Так переговариваемся мы все время, пока ребе не почуял, что, хотя я и раскачиваюсь весьма усердно, голова у меня занята вовсе не библией; и он ловит меня на удочку, устраивает мне нечто вроде экзамена:

– Скажи-ка, ты! Послушай, как тебя там зовут? Ты, наверно, знаешь, чьим сыном был Каин и как звали брата Каина?

Эти неожиданные вопросы кажутся мне такими дикими, как если бы меня вдруг спросили, когда на небе ярмарка или как сделать из снега сырок, чтобы он не растаял. Ведь мысли мои заняты бог знает чем – пуговицами под столом.

– Что ты смотришь на меня так? – спрашивает ребе. – Разве ты не слышишь, что тебе говорят? Скажи-ка мне скорее, как звали Адама, отца Каина, и кем приходился Каину его брат Авель, которого родила Ева?

Я вижу, мальчики ухмыляются, давятся от смеха, и не понимаю, что тут смешного.

– Глупышка, скажи, ты не знаешь, потому что мы этого еще не проходили, – подсказывает Беня, подталкивая меня локтем; я повторяю за ним, как попугай, слово в слово, а хедер сотрясается от смеха.

«Что они смеются?» – недоумеваю я, глядя, как покатываются со смеху не только мальчики, но и ребе, а сам в это время перекладываю под столом пуговицы из одной руки в другую: там ровно полдюжины.

– Ну-ка, паренек, покажи нам свои руки! Что ты там делаешь? – говорит ребе и заглядывает ко мне под стол…

…………………………………………………………………………………

Вы умные дети и, наверно, понимаете сами, какую взбучку получил я от ребе в этот первый день своего обучения.

3

Следы от розог залечиваются, позор забывается. Мы с Беней быстро стали добрыми друзьями, своими в доску, водой не разольешь. Вот как было дело.

Когда я на следующий день с библией в одной руке и с завтраком – в другой пришел в хедер, я нашел моих новых товарищей веселыми, возбужденными; как говорится, на взводе. В чем дело? Оказывается, нам повезло – ребе нет. Где же он? Ушел куда-то на обрезание вместе с женой. Только не подумайте, упаси бог, что действительно вместе, – ребе никогда не ходит вместе с женой – впереди идет ребе, а за ним идет жена.

– Спорим! – сказал мальчик с синим носом, по имени Ешие-Гешл.

– На что? – спросил Копл-Бунем, мальчик с разодранным рукавом, из которого торчал черный локоть.

– На четверть фунта рожков.

– Ладно, давай на четверть фунта рожков. Так ты что говоришь?

– Я говорю, что больше двадцати пяти он не выдержит.

– А я говорю – тридцать шесть.

– Тридцать шесть? А вот посмотрим! Ребята, налетай!

Услыхав эту команду синеносого Ешие-Гешла, несколько мальчишек схватили меня, как черт меламеда, и положили на скамейку лицом вверх. Двое сели мне на ноги, двое на руки, один держал меня за голову, чтобы я ею не вертел, а еще один приставил к моему носу сложенные баранкой два пальца левой руки (видно, он был левшой); прищурив один глаз и приоткрыв рот, он начал щелкать меня по носу. Но как щелкать! При каждом щелчке я чувствовал, что вот-вот отправлюсь на тот свет, к моему отцу. Разбойники! Убийцы! Что им нужно было от моего носа? Что он им сделал? Кому он мешал? Что они на нем увидели? Нос как нос!

– Считайте, ребята! – командовал Ешие-Гешл. – И… раз! И… два! И… три!

Но вдруг…

С тех пор как свет стоит, все чудеса совершаются вдруг. Например, случается, помилуй бог, несчастье с человеком – нападут на него в поле разбойники, свяжут ему руки, наточат нож и велят ему произнести предсмертную молитву. Но в это самое мгновение, когда они соберутся сделать – чик! – принесет вдруг станового с колокольчиками, разбойники разбегутся, и человек будет спасен; воздев руки к небу, он возблагодарит создателя за избавление.

Со мной и с моим носом случилось точно так же. Не помню, после пятого или после шестого щелчка открылась дверь, и вошел Беня Меера Полкового. Ребята меня тут же отпустили и притворились невинными агнцами. А Беня начал расправляться со всеми поодиночке: хорошенько крутил каждого за ухо, напевая и приговаривая:

– Ну? Теперь будешь знать, как обижать сына вдовы?

С тех пор ребята больше не посягали ни на меня, ни на мой нос; они боялись связываться с сыном вдовы, другом которого, избавителем и защитником был Беня Меера Полкового.

4

«Сын вдовы» – иначе меня в хедере не называли. Почему же «сын вдовы»? А потому, что моя мама была вдовой, билась как рыба об лед, держала бакалейную лавку, где продавались, насколько я помню, главным образом мел и рожки – два товара, на которые у нас в Касриловке всегда большой спрос: мел нужен для того, чтобы белить дома, а рожки – хорошее лакомство: и сладко, и легко на вес, и стоит дешево. Мальчишки из хедера тратят на рожки все деньги, которые им дают на завтраки и обеды, а лавочники извлекают из рожков большую выгоду. Я никак не мог понять, почему мама вечно жаловалась, говорила, что ей еле-еле хватает на плату за лавку и за обучение. Почему именно на плату за обучение? А все остальное, что нужно человеку: еда, платье, обувь и тому подобное? Все мамины мысли занимала плата за обучение: «Если бог меня наказал, – говорила она, – и отнял у меня мужа, такого мужа, и оставил меня в молодые годы вдовой, одну-одинешеньку, хочу я хотя бы, чтобы мой сын был ученым!» Ну, что тут скажешь? Вы полагаете, может быть, будто она не ходила то и дело в хедер справляться, как я учусь? О молитвах и говорить нечего – тут уж она сама следила, молюсь ли я каждый день. Мама все хотела, чтобы я стал хоть наполовину таким, каким был мой отец, царство ему небесное, И каждый раз, хорошенько всматриваясь в меня, она говорила, что я, долгие годы мне, вылитый «он». При этом глаза у нее увлажнялись и странно озабоченным становилось ее грустное лицо.