Юго-западный ветер - [3]

— Мам…

— Я же вижу, тебя что-то гнетет. Просто уверена в этом. Это связано с женщиной?

— Ну, мам…

— Хорошо-хорошо, прости меня. Я и не думаю вмешиваться в твою жизнь.

— Мама, ну, конечно же, ты будешь вмешиваться. Ты всегда так делала. Просто я не хочу, чтобы ты волновалась попусту.

Мебель в гостиной была темной и тяжеловесной. Кресла обтянуты малиновым бархатом. Висевшие по стенам репродукция «Тайной вечери» и два тусклых сельских пейзажа уюту не способствовали. К тому же мать с сыном почти не пользовались ею как гостиной, а лишь как проходной между кухней и спальнями. Чтобы окончательно не истерся лежавший на полу ковер с еще отчетливо видным орнаментом в виде цветочных гирлянд, доне Алзире пришлось прикрыть его прозрачной пленкой. Пока они с сыном разговаривали, она машинально теребила его за рукав, хотя обычно оба избегали дотрагиваться друг до друга. Габриэл обогнул мать, мимолетно и легко прикоснувшись к ее плечу, укрытому шалью, а потом вошел к себе и запер за собой дверь. Дона Алзира усмотрела в этом знак того, что и вправду стряслась какая-то беда, хотя Габриэл каждый день, вернувшись домой, шел в свою спальню и закрывался там. Но даже сквозь запертую дверь она «видела», как, сменив свой повседневный костюм на шорты, которые она подарила ему к прошлому Рождеству, он надевает наушники и ложится на кровать послушать классическую музыку. Хорошо хоть не эти новомодные штучки!

Накрывая ужин на маленьком столике в кухне, дона Алзира вновь думала о том, стоит ли ей поговорить о сыне с падре Кризостомо. После того, как умер муж — Габриэлу было тогда всего девять, — она не раз обращалась к падре Кризостомо как к семейному советнику и исповеднику. Он мог бы понять, что творится с Габриэлом и чем тут можно помочь. Но дона Алзира боялась, как бы непосредственное вмешательство третьего лица не внесло отчуждения в ее отношения с сыном. Она не пережила бы, если ее мальчик начал отдаляться от нее, и была уверена, что, чем его потерять, лучше уж умереть — ей или ему. Да простит ей Господь такие мысли, но она чувствовала именно так и согласна была претерпеть вечные адские муки, лишь бы сын оставался с ней, пока она жива. Ужин их прошел в полном молчании.

Габриэл не был уверен в том, что поступил правильно. Поначалу комиссар был, похоже, рассержен и недоволен тем, что согласился на встречу, а потом вдруг ни с того ни с сего извинился и стал чутким и внимательным. Каков же он на самом деле? Или в нем сочетается и то и другое? Если так, то его первая ипостась выглядит настолько отталкивающе, что полностью перекрывает вторую. И теперь Габриэл сомневался, правильно ли сделал, что обратился в полицию. Ему пришло в голову, что мастера сыска и дознания чем-то напоминают священников: даже если ты ничего не совершил, все равно посчитают тебя виноватым. Сняв наушники, он попытался сосредоточиться и вспомнить все нюансы разговора. Его не слишком волновало то, что именно говорил комиссар. Важнее было уловить тон и настроение. В самом начале комиссар был настроен враждебно, держался насмешливо, явно не считая, что разговор заслуживает внимания. Габриэл никак не мог сообразить, что же такого он сам умудрился сказать или что такое произошло, после чего вдруг поведение полицейского резко изменилось и тот пригласил его зайти к нему в участок. В любом случае вторая часть разговора протекала несравненно лучше, чем первая. Однако кое-чего он так и не добился. Комиссар не обещал взяться за расследование и даже не потрудился узнать его имя, адрес, телефон и все прочее, хотя, кажется, отнесся вполне сочувственно к его проблеме. И теперь Габриэл чувствовал себя как больной, который пришел к врачу с острой болью, а кабинет, где его даже не стали осматривать, покинул, не получив ни лекарства, ни рецепта — ничего, кроме толики сочувственного внимания.

Он опять надел наушники и вытянулся на кровати. Комната его была по размерам еще меньше, чем комната матери, так что приходилось использовать каждый сантиметр пространства. Стены были закрыты платяным шкафом, книжными полками, подставками для компакт-дисков, и даже придвинутая к стене кровать помещалась в некоем подобии ниши между стеллажами. Передвигаться в этом загроможденном пространстве было невозможно: тут едва хватало места сделать два шага, а если встать посреди комнатенки, то разведенными руками коснешься мебели вдоль стен. Вот почему он часто гулял поздним вечером, огорчая мать и вызывая у нее подозрения. В каждой из комнат стояло по телефонному аппарату, а у Габриэла с донной Алзирой существовал договор — регулярно, впрочем, ею нарушаемый: если кто-то первым снял трубку, другой уже не говорит «алло».

Комиссар не заинтересовался предложенными деньгами. Мало того, он, казалось, даже был раздосадован таким предложением. Как раз в тот момент их встречи Габриэлу показалось, что ничего из его затеи не выйдет, и если бы он заранее не был столь решительно настроен, то свидание с комиссаром закончилось бы полным фиаско — хотя, он подозревал, оно и так ни к чему не привело. Разве можно вести расследование, если ты не знаешь ни имени заказчика, ни его адреса или места работы? Может быть, полицейский счел Габриэла психом и решил, что не стоит его раздражать? Возможно, приглашая его в участок, он рассчитывал, что так будет проще от него отвязаться. Такой расклад был бы наихудшим, поскольку это означало, что все сказанное им было просто пустой болтовней. Надо все же поговорить с комиссаром еще раз и выяснить, как на самом деле обстоят дела.