Юдифь и олигофрен - [13]

— Ты грузин! — угрожающе сказал он, приблизив немного выпуклые глаза и занося кулак. — У моей мамы был один такой, поэтому я не люблю грузин.

Никто бы не удивился, если бы я вынул пистолет и всадил парню пулю в лоб. Это действие вполне соответствовало обстановке. Удивлялись бы доктора и санитары. Я нырнул под руку буйного сумасшедшего и, легко избежав удара, вышел на свободное пространство. На беднягу налетел похожий на него родственник или одноплеменник. Ловко скрутив полотенце в жгут, он погнал антигрузина, сменившего агрессивность на полную покорность, сильными ударами по спине в глубь помещения. В отделении было много совсем молодых ребят. Ко мне подошел человек средних лет.

— Кто вы по профессии? — спросил он, наморщив непомерно высокий лоб философа.

— Журналист, а что?

— Хорошо хоть не писатель. Вы знаете, что земля — это вселенская помойка, куда со всего космоса сбрасывают духовные отбросы.

— Какое отношение к этому имеют писатели? — осторожно спросил я.

— Они более тонкие, чем другие люди, — объяснил доморощенный философ, — поэтому сами отравляются космической грязью, а потом отравляют своими книгами других. Вы точно не писатель?

— Нет, — сказал я как можно тверже.

Привязанный мужчина заорал снова. Когда крик утих, я лихорадочно открыл дверь и вернулся назад, где столкнулся с дежурным, который держал в руке «Цветы зла».

— Не спится? — ласково спросил любитель Бодлера. — Может, дать таблетку?

— Спасибо, — отказался я, — лучше попробую сам заснуть.

— Правильно, — похвалил он и пошел читать яркие тягуче стихи, а я вспомнил фотографию поэта с грустными все понимающими глазами и скорбными складками возле рта. Я почувствовал острую жалость к этому человеку, который страдал так сильно, что обвинял в своих бедах не только Бога и государство, но и собственную мать. Возле туалета стоял сочинитель больничных писем.

— Читай последнее письмо, — обреченно сказал я, почувствовав неизбежность судьбы.

— Оно очень грустное, — предупредил поэт. — Может быть, лучше прочитать предпоследнее?

— Давай, — согласился я, и он начал декларировать громким подвывающим голосом.

«Как нам хорошо живется, Маша,

на обед картошка и компот,

а на ужин гречневая каша

плюс уколы в зад или в перед

Помогает лихо терапия,

зазубрил дословно назубок,

Что я не бунтарь и не мессия,

а помог электро-тро-тро-шок

А врачи у нас такие, что не худо

называть их честью города.

Стала чище, праздничней посуда,

появилась теплая вода.

Пустяки, а все ж приятно глазу,

все в заботах — непомерный труд

Пусть у нас не все свершится сразу, —

мы поймем, и нас тогда поймут

А вчера сказали — на поправку

дело движется, и скоро я домой

попаду, как только справят справку,

с обновленной чистой головой.

Но в пылу восторгов и полемик

я забыл про грозный пьедестал:

Медный всадник — местный академик —

дядя Павлов, — я о нем писал».

— Ну, ты даешь, — удивился я, — с такими мыслями, действительно, нужно выписываться.

— У меня последнее письмо грустное, — начал оправдываться поэт, но замолчал, заметив вошедшего в туалет уголовника.

— Где ты был? — спросил он. — Я тебя искал по всему отделению. Какие у тебя проблемы?

— Провалы в памяти. А у тебя?

— У меня только одна проблема: надоело сидеть в тюрьме.

— Скорее всего, ты ошибся, — сказал я, — они могут держать тебя сколько захотят.

— Я могу уйти, когда захочу, — сказал он, улыбаясь.

— Врешь, — не поверил я.

— Пойдем, покажу, — кивнул головой уголовник и, подойдя к двери, легко открыл ее металлической расческой.

— Спасибо, — сказал я, — пойду погуляю.

— Ты серьезно? — удивился он. — Если они тебя поймают, то будут до смерти колоть сульфой! Только не говори, что я открыл.

Я вернулся в административный корпус, где долгое время блуждал в поисках кабинета Марка. Устав от бесплодных скитаний, я прилег на стоящий в коридоре диванчик и уснул, несмотря на электрический свет. Мне приснился Кривой, чье лицо едва просматривалось под невероятно длинными, немытыми, покрытыми перхотью патлами и густой бородой, заканчивающейся чуть ли не под глазами.

Когда мы сидели и разговаривали о французских сюрреалистах, в камеру вошли два дюжих санитара. Один из них выбил ногой единственный стул, на котором я сидел. Другой схватил Кривого и привязал его зелеными ремнями к стулу. Они достали электрические машинки, издававшие громкое жужжание, и стали его стричь. Бедняга издавал громкие вопли, ибо палачи в белых халатах вырывали целые клоки волос, быстро и ловко делая свою работу. Когда стрижка закончилась, то оказалось, что под плотным волосяным покровом скрывался не Кривой, а мой близнец. Он встал и беспрепятственно вышел из камеры, а я остался, отчетливо осознавая, что на мне висит пожизненный срок за убийство. Меня разбудил Марк, вид у него был весьма недовольный.

— Куда ты ходил ночью? — строго спросил он.

— Гулять, — ответил я спросонок.

— А ключи зачем брал?

— Отвали! — разозлился я, почувствовав головную боль.

— Дай хоть в туалет сходить.

— Ладно, — неожиданно легко согласился он, — пошли завтракать.

— Почему Кривой сидит у тебя? — поинтересовался я, когда мы выпили кофе с коньяком, съели несколько галет и с удовольствием затянулись первой сигаретой.