Юдаизм. Сахарна - [88]

Между прочим, та ¹/₂ минуты, которая проходит после рождения до перевязывания пуповины, когда он и делает первое вдыхание «этого мира». В это время, по Спасителю, женщина «радуется», и в радости ее, слиянной из облегчения и умиления, из благодарности к Богу, есть что-то необыкновенное. Нельзя ли бы эти ¹/₂ минуты удлинять до 2-3-4 и даже 5 минут. В это время через новорожденного, через его мозг, душу струится еще кровь матери. И он одновременно и «на сем свете», и «на том свете». Но «тот свет» (утроба матери, ее душа) — в неизъяснимом подъеме сил. И может быть, тут-то на всю жизнь в младенца хлынет «идеализм», «надежды» и «сила», которые будут его держать в минуты слабости и упадка.

Нужно бы подумать об этом. Никто не думает. Отчего не думают люди?

(за корректурой «Писем Страхова»)

* * *

Вот что:

Если перед вами еврей и еще несколько человек, немец, поляк, русский, чухонец, то вы всегда увидите еврея в озарении некоторой деловитости и вам нужности, а прочих — индифферентными себе.

Русский по обыкновению спит.

Поляк рассказывает «нечто из своих подвигов».

Француз волочится.

Немец глубокомысленно рассуждает о том, чего никто не видал и о чем никто не знает.

Чухонец сосет трубку и ни о чем не рассуждает.

И англичанин поглаживает мускулы.

Вы — не существуете для всех.

О вас думает один еврей; и начал думать с той самой минуты, как вы вошли в дверь.

Он думает, в чем вы нуждаетесь, — серьезно, участливо и практично. Он взвесил вашу душу. По лицу и движениям он определил, что́ вы за человек, и какую вы почву представляете собою, и какое семя способны принять в себя. «Что́ из вас может выйти в отношении его». И когда это решено, почти в бессознательных мыслях, он вынимает из одного из бесчисленных своих карманов соответственное зерно и вкладывает в вас.

Он удобрил вас, он оплодотворил вас.

Он подошел и сказал вам, что то́, о чём вы думаете и чем озабочены, — легко исполнить. И если вы не откажетесь, то́ исполнит именно он... Вам нужно только сидеть и немного подождать...

Вы ждете. И действительно все хорошо сделано. Главное — успешно. У еврея всегда успешно (магическая их тайна в истории).

И вы даже не замечаете, что уже не «сам» и «я», а — «его». Почва, которая засеяна евреем и которую пашет еврей.

«Поля наши — не из земли, а из людей». Вот отчего мы и не пашем земли, исторически не пашем, провиденциально не пашем. Ибо для нас уготована благороднейшая почва — человек, народы».

* * *

— Чего же ты хочешь, когда не хочешь ни литературы, ни политики?

Мне кажется, «литературное появление В. Розанова» совпало с глубочайшим внутренним поворотом общества, о котором лучше всего я дам понятие, сказав «о московских друзьях» (5—6): хотя оказывается, «мы вовсе не ищем литературного выявления, но взамен этого горячо культивируем личную дружбу. Случается, меня вызывают в Москву, чтобы поправить запятую в корректуре такого-то друга, и я иду (профессор), равно к себе зову из Москвы, чтобы посоветоваться об одном слове. Но, в сущности, мы оба идем и не для запятой, и не для слова, — а ища прицепки повидаться и поговорить». Если имя мы и выставляем, то лишь в смысле, что написано в стиле такого (имя на книге), а труд обычно — нас всех общий. Настолько мы все стараемся для каждого, помогаем ему, ищем справки, источники, переводим для него. Вот. Общество, а не литература. Братство, а не программа. Повидавшись с одним из «них» всего 2 раза, я ему рассказал вещи, какие и не снились «Уединенному», — по доверию, что он «не захочет брата своего осудить и огорчить». При огромном уме и образовании, они живут без огорчения. Мне случилось (по неосторожности письменной) мучительно оскорбить другого: оказывается (при громадном уме) — просто забыл об этом. Почему забыл? Он погружен в «сущности вещей». Все они погружены в «сущности вещей». Между ними есть 60 лет, есть 26 лет, одни — очень учены, другие — не очень учены и даже не особенно, не изысканно умны. И изысканные считают этого неизысканного в «отца» себе, за глубокую и великую гармонию и ясность души, из которой все учатся. Вот. Что же это? Да и есть то, о чем я тосковал в письме к Рцы (в 1892 г.), пиша, что «литература есть собственно сифилис». Вовсе не литература нужна, а прекрасное общество, и опять же не политика нужна — а братство людей. Здесь Дума умерла, «новых законов» не нужно: п. ч. закон, конечно, — для хулигана, для злоупотребителя; а эти люди живут вовсе без закона, п. ч. они суть хорошие люди. Теперь я припоминаю жизнь бедного Рцы, — и думаю, что он тоже пришел раньше времени. Что́ такое была его одинокая жизнь, насыщенная идейностью, как я думаю, ни один дом в России, и куда постоянно тянуло, п. ч. это был «святой дом» по воспитанности детей, по добродетели жены, по многодумию его самого. Что такое была жизнь г-д Щербовых — как не другой такой высочайше идейный, хотя немного и сонливый (он) дом, полный прелести и художества? А чтобы «дополнить гармонию», назову Сахарну, где я увидел уже перешедшую в «братство» собственно жизнь десятков и сотен людей, где все шли к великой и прекрасной женщине с ее любовью к «белому и синему», к цветам, к работе, к помощи.