Юдаизм. Сахарна - [225]
«Это моя жертва, это мое замещение. Этот петух (курица) пойдет к смерти, а я да доживу этот год в мире» (стр. 332)[157].
Что́ такое? Ничего не понимаем! Между тем — есть, видим!! Что «видим»?? «Жертву за грех», «жертву как искупление», «жертву как выкуп». Мы собственно так зароскошествовались смертью за нас Единого Безгрешного, что как-то глухо, не внимая слушаем и нашу молитву: «Смертию смерть поправ», т.е. истребив, изничтожив смерть Своею божественною смертию. Мы забалованы богатствами христианства, — богатствами, дарами, милостынею к нам церкви. Мы веселимся и празднуем, «вкушая» один кулич и одни «крашеные яички» в свою Пасху. Но «канонические» — то яички — красные, и вся св. Пасха — «красная». Цвет жертвенной крови, за нас и грехи наши, во искупление нас от вечной смерти и геенны, пролиянной... Так «пролиянной» на страшном месте Голгофы... О, мы не судили бы так жестоко евреев, еще сидящих в «сени смертной», отрекающихся принять Христа, «Избавителя нашего» от всяких наших и теперешних жертв, если бы они так малодушно и по-мальчишески не лгали в этом страшном деле. «Что нам делать? Мы еще не избавлены! К нам Искупитель не пришел. И нам остались только древние жертвы, зенит и осмысление которых — в жертвоприношении Исаака Авраамом: на месте коего, на самом этом месте (по Талмуду) был воздвигнут жертвенник и Иерусалимского нашего храма».
И эта малодушная их ложь — вот их грех. Они недостойны религии ни древней, ни новой. Они — «клиптоты», шкурки, шелуха; а — не зерно.
Вот где их грех и ничтожество. В.Р. Спб. 25 янв. 1914 г.
МАЛЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ 1909—1914 гг.
Библейская поэзия
«О поэзии в Библии» было написано в 1909 году; печатается же теперь впервые. — «О Песне песней» было написано в 1909-м году и тогда же напечатано предисловием к изданию «Пантеона»: «Песнь песней» Соломона. Перевод с древнееврейского и примечания А. Эфроса. Спб., 1909 г.».
Спб., 1911 г., октября 16.
О поэзии в Библии
Далекие, далекие пустыни... Солнце страшно печет, ночи холодные... Солнце как острый глаз в небе, жгучий, сыплющий лучи, — в небе почти черном; и звезды огромные, как бы наполненные соком, жизнью— кровью, — разбросаны в глубине небес, и кажутся висящими над землею как золотые плоды всемирного распустившегося дерева, под сенью которого лежит земля, и вот на ней шалаш человека...
И человек худощавый, высокий, с длинной седой бородой, столетний... Сухое тело, темная кожа, жгучая кровь. Она стара и не стара. Здесь люди поздно стареют, поздно зреют, не выхолаживаются, не пустеют.
Говорить не с кем... Говорятся немногие слова. Говорятся в случаях многозначительных. Нужен необыкновенный феномен, чтобы на камне, листе пальмы, кожаной тряпке записать что-нибудь; и необычайное нужно стечение обстоятельств, чтобы записанное сохранилось.
Полное отсутствие письменности, почти полное... Не для кого писать: кто же будет тогда писать?!
Но душа человека вечно полна речей... Писаных, ненаписанных, все равно — полна: как сердце, видим мы его или не видим, слушаем его биение или не слышим, — оно полно кровью и делает все, что сердцу принадлежит делать. И, «словесное существо», человек говорил до письменности так же много, как говорит и при письменности: но когда некому говорить, слова остаются в сердце и жгут сердце, воспитывают его, умудряют его.
Сухие, высокие старики пустынь были мудрые люди. Великий жар безмолвной души связался с великим жаром палящего солнца, полнокровных, полносочных звезд; и стало что-то одно, между Землею и Небом, не Земля и не Небо...
Стала молитва. Стало чувство Бога.
Стала религия.
Без догм, без определений, без границ... Религия бесконечная, как бесконечна пустыня. Религия как торжественность. Религия как святость.
Религия как «мое» у каждого старика.
Но как старики были похожи друг на друга, и пустыня — одна, то и религия — была одна. Без уговоров, без условий, без соглашений.
«Моя» дума.
«Наша» дума.
Как прозрачный, утренний голубой туман между росистой землей и восходящим солнцем. Где его граница? Долго ли простоит он? Зачем спрашивать: гляди и любуйся.
Такова была «религия» этих старцев: просто — их «дума»; и, полнее — их существо, столь же физиологическое, как и духовное.
Немногое из этих «дум» было записано. Как «записалось» — это почти чудо, феномен. Больше было запомнено, — благочестивой памятью детей, благочестивой памятью внуков, даровитым любопытствующим соседом, передавшим соседу, сыну, внуку «слова», изречения «вон того высокого старика».
И как солнце не задерживается в ходе своем, так никто не заграждал воли этих стариков... Сухие и не сухие, старые и не старые, — каждый из них был окружен народцем: жен и жен, рабынь и наложниц, детей — детей — детей, множества детей, и внуков, глядя на которых к девяноста годам старец шептал: «Их — как песку в пустыне».
