Юбилейный выпуск журнала Октябрь - [31]

Кроме решимости это прекратить, он ничего больше не испытывал. Была слабая надежда, что не дойдет, что как-то остановится. Что Семен за ним прибежит и задержит, но вышка приближалась с каждым шагом, а ничего не происходило. Когда он полез наверх, скользя по ржавым перекладинам, он надеялся, что сорвется, сломает ногу и это станет для него наказанием и искуплением, но сам чувствовал, что это ложь и что не сорвется он.

Внезапно Миша начал молиться. Первый раз в жизни. Горячо, истово, вслух. Умоляя Бога, чтобы Он подал ему знак, указал, нужен ли он еще в этом мире, стоит ли ему остаться или все уже – он не человек больше, а просто комок слизи, и честнее умереть и не позорить мир своим существованием.

Но знака не было. Уже наверху, когда он подошел к краю, он заметил внизу, прямо на том месте, куда собирался прыгать, подростков. Трех девочек и двух мальчиков. Они не видели его, курили, спрятавшись за кустами.

Подростки никак не уходили. Сил стоять больше не было, хотелось упасть, свернуться калачиком и рыдать. Или прыгнуть, чтобы прекратить это все, но он уже и так сделал слишком много зла этому миру – упадет на подростков, убьет кого-то еще. Он стоял и выл куда-то вверх, раскрыв рот, продолжая молиться и понимая, что уже спасен и что не станет прыгать, остыл, уже плачет. Смирился и хочет жить даже таким. Подростки, как назло, заметили его и поняли, зачем он там стоит. Две девочки с визгом отбежали в сторону, боясь, что он на них прыгнет, и в визге этом слышались нотки веселья. Еще одна девочка поговорила с мальчиками и сначала полезла наверх, но потом передумала. Когда Миша начал спускаться, подростки ушли.

Позже выяснилось, что это было не наркомания, а неизлечимая наследственная болезнь Гентингтона, о которой Дина и ее мать знали. Мама все время плакала и жалела Дину, поэтому та переехала к ничего не подозревавшей бабушке. Как только нарушения координации стали слишком явными, Дина не выдержала и покончила с собой.

Это сильно его изменило. Он посчитал подростков знаком, прощением, доказательством того, что он тут еще нужен. Работал много, занимался благотворительностью, котята там всякие, дома престарелых, бездомных кормил. Перевез к себе маму, долго ни с кем не встречался, не пил, курить бросил. После третьего повышения открыл свою фирму и ушел в работу. Планировал доплатить ипотеку и жениться на какой-нибудь хорошей девушке из волонтеров.

А потом умерла мама. И это было такое новое странное чувство, будто бы он больше никому ничего не должен. Будто бы всё в мире держалось на маме. И что все законы, нравственные и вообще, – все это надо было соблюдать из стыда перед мамой. И тогда он умереть хотел только потому, что боялся, что мама узнает про Дину. А теперь мамы нет и смысла быть хорошим нет. И как выйти из этого – непонятно. Тогда хоть можно было узнавать правду, искать маму Дины в Кирове, писать ей, говорить с теми, кто Дину знал и тоже любил. Радоваться, что она про него рассказывала. И только хорошее. «Правда, тюфяк немного, но не злой». А тут что? Просто боль. Просто прими. Миша перестал спать. Не мог. Вспоминал маму и скучал. Ее нет. Просто нет. Нигде.

Когда стало совсем невмоготу, он вспомнил про вышку. Умирать на этот раз не хотел, просто от усталости. Надоела боль. Хотел чуда. Хотел, чтобы снова знак.

Пока Миша лез наверх, ему казалось, что его уже не существует и воздух выходит из груди таким же ледяным, каким он был на вдохе. Хотелось запомнить пуговицу, вытянувшую синий кашемир пальто, крупинки грязи на ладонях, луч, внезапно пробившийся сквозь тучу и высветивший пятно на клубящейся поверхности леса, неровный овал озера. Это было красиво – готовиться к смерти: стоять вот так, на ветру, в распахнутом пальто, смотреть на заходящее солнце и чувствовать, как ржавая вышка под тобой еле заметно покачивается. Листья еще не опали, и оттого кажется, что мир перевернулся – обычно светлее небо, а сейчас желтые пышные кроны куда ярче, чем серые, нависшие над ними облака.

Шагнуть к краю и посмотреть вниз. Организм осознает угрозу – кожа над висками немеет, а уши оттопыриваются назад, как у кота, и резкий кислый вкус во рту. Разжать пальцы, и всё. Мозг начнет подсовывать спасительные мысли, маневрировать, чтобы отвлечь от пугающего. Пугает, что тело порвется от удара. Что внутренности вывалятся и он станет отвратительным. Замереть так.

Этого животного страха, который пронзает, как электрический гвоздь в затылок, вполне достаточно, чтобы жить дальше. Работать, жениться, заводить детей. Просто постоять у края, ощущая, что можно выйти сейчас из своей жизни, в одну секунду прекратить все. Почувствовать точку пустоты. И все наполняется смыслом, и ходы какие-то, решения проблем находятся. А если и не находятся, то и черт с ним, мелочи это. И не такое переживал.

Жена говорила, что он псих и нельзя играть со смертью, Бог этого не простит. Миша знал, что простит, Бог уже спасал его в трудный момент, и каждый раз на вышке Миша чувствовал особую близость к нему. Не из-за высоты, а из-за того воспоминания, про подростков. И спускаться всегда странно: весь ты отяжелевший и опустошенный, заторможенный, как после сильной боли, а потом становится весело, и обратно – уже насвистывая.