Йошкин дом - [73]

Ну, положим, были еще Коби и Моти. Эти завсегда были, куда девать такое счастье. Коби и Моти были круглосуточно готовы принести себя в жертву Талюшиным слабостям, причем любым, причем навсегда. Беда только в том, что в ответ Коби и Моти требовали быстрой и страстной любви и дружбы, а оделять любовью и дружбой Коби и Моти Талюша побаивалась. Нет, мы, конечно, современные люди, но ведь где гарантия, что Коби и Моти не приведут за собой потом еще и друзей? Нет гарантии, никакой. А если на самих Коби и Моти Талюша была еще со скрипом согласна, то на их друзей Жожо, Рафи, Дуду и Ахмеда — отнюдь. Хорошо иметь много друзей, вздохнула Талюша и высморкалась в платок.

Суши хотелось так, что зубы сводило. Ну почему жизнь так несправедлива, почему? Вон ведь, и дом — полная чаша, и дети растут все соседи завидуют, и муж — умереть не встать, и любовник — обалдеть и застрелиться, и даже Коби и Моти ничего себе, если в профиль со спины. Ну почему? Как вести хозяйство и приходить получать любовь и дружбу, так они тут. А как хорошему человеку нужно внепланово раз в жизни суши, то никого и ничего. Ну почему?

Зазвонил телефон. Талюша метнулась к трубке и волнующим полушепотом произнесла «аллоу?» с интимной такой интонацией в конце. Она всегда так отвечала на телефон.

— Талечка, как дела? — раздался в трубке до боли знакомый мамин голос.

— Нормально, — быстро перешла Талюша с интимно—волнующих интонаций на раздраженные, — тебе чего?

С мамой Талюша обычно разговаривала коротко и ясно. Без изысков.

— Талечка, я тебе сегодня там вкусненького передала, — сообщила мама извиняющимся тоном. — В зелёной коробочке. Папа с работы принёс.

— Вкусненького? — вяло переспросила Талюша, представляю, что у неё там за вкусненькое, небось опять эти её пирожки, — это чего еще?

— Да не знаю я, — отозвалась мама, — говорю же, папа принёс. У них там на работе какая—то встреча была, не то с японцами, не то с китайцами, и всех угощали какой—то гадостью, я название забыла. Вроде рыба там внутри и чуть ли не водоросли, ты же понимаешь, мы с папой такого есть не будем, а тебе, может, понравится. Ты у нас современная.

— Рыба? Водоросли? — и так уже хриплый Талюшин голос, казалось, осел еще сильней: она боялась поверить, — СУШИ???

— Может, и суши, — без энтузиазма согласилась мама, — я ж не знаю, как эта дрянь называется. Кажется, именно так.

Талюша не дослушала, бросила трубку, рванулась к холодильнику и распахнула белую дверцу. На центральной полке одиноко стояла кастрюля со старыми щами. Сбоку виднелись сосиски и пачка крабовых палочек. На полке ниже стоял томатный сок.

— Где, — не своим голосом завопила Талюша, перекрикивая десять тысяч футбольных болельщиков в телевизоре, где мои суши, ГДЕ???

— Какие суши, — спросил муж, на удивление быстро оторвавшись от экрана, — такая коробочка была зеленая?

— Да, да, зелёная, мама передала, — Талюша пританцовывала у холодильника не хуже, чем на экране танцевал у чужих ворот центральный нападающий проигрывающей команды, — это папа с работы принёс, у них китайцы были с японцами, и их всех сушами кормили, ГДЕ?!?

— А, вот это как называлось—то, — отворачиваясь обратно к экрану, рассеянно произнёс муж, — а я как раз таких никогда не пробовал, там их немного было, я все и съел. Надо же, говоришь, японцы с китайцами готовили, вот никогда бы не подумал. Нормальная такая еда.

ДИКТАНТ

У Евдокии плохой характер. Евдокия вспыльчива, несдержанная и просто повышает голос. Голос у Евдокии громкий. Когда она выражает мне свое недовольство, я все время боюсь, что на эти вопли сбегутся соседи. Правда, за последние восемнадцать лет никто не сбежался — но должен же этому безграничному терпению соседей когда—то придти конец?

У меня тоже плохой характер. Я тоже вспыльчив и резок, мне тоже непросто сдержаться, и у меня тоже хороший голос. Временами у моих терпеливых соседей закладывает уши: это мы с Евдокией орем друг на друга.

Я ору громко, зато культурно. В моем лексиконе нет матерных слов, и я никогда не обзываю Евдокию чем—нибудь хуже мерзавки. Как конкретно обзывает меня Евдокия, сложно сказать, но в ее смачном мяве ясно слышится «вашу ма—а–а—атъ!», которое она исполняет сначала в низком регистре, потом — на октаву выше, а под конец — такой колоратурой, что я беру в руки тапок. С тапком выходит гораздо тише. Вот уже восемнадцать лет я живу под «вашу ма—а–а—ать!». С годами характер Евдокии не улучшился.

— Понимаешь, — объясняю я Нике, лежа рядом с ней на диване, — Евдокия — индивидуальность. Я знаю многих умных кисок и ласковых кошечек, но ни одной другой кошки с настолько ярким характером, я не знаю. Понимаешь?

Ника, может быть понимает, а может быть, и нет. Ника не Евдокия, с ней никогда неизвестно, но она думает. Если Нике что—то не нравится, она поднимает бровь и молчит. Если ей что—то нравится, она улыбается и тоже молчит. Или просто молчит. С Никой легко, потому что с ней можно не говорить. С Евдокией тоже легко — с ней тоже можно не говорить. Я валяюсь на диване между Никой и Евдокией: Ника молчит, а Евдокия урчит негромко, время от времени прикусывая мою ногу, чтобы не расслаблялся. Ника опускает тонкую руку и гладит Евдокию по серой спинке.