Языки Пао. (Роман) - [46]

«Бустамонте попробует нас бомбить».

«Если он еще не спятил, Бустамонте воздержится от таких мер, — пренебрежительно отозвался Палафокс. — Думаю, на это ему хватит умственных способностей».

«А тогда что он будет делать?»

«Что делает любой тиран, когда видит, что его власть рушится? Бросается на все, что попадется под руку, мечется, как хищник в клетке».

Действительно, дальнейшие поступки Бустамонте отличались бессмысленной жестокостью. Вести о явлении Берана народу во мгновение ока облетели восемь континентов, несмотря на отчаянные попытки Бустамонте истолковать события в свою пользу. Паоны, тосковавшие по восстановлению традиций и ненавидевшие социальные эксперименты узурпатора, отреагировали в полном соответствии со своим характером. Всюду замедлялась и останавливалась любая работа. Всякое сотрудничество с представителями власти прекратилось.

Сначала Бустамонте прибегал к убеждению, давал грандиозные обещания и объявлял амнистии. Полное безразличие населения оскорбляло его больше, чем волна гневных демонстраций. Общественный транспорт замер, сети энергоснабжения и связи отключились, даже личная прислуга Бустамонте перестала приходить на работу.

Мамарон, которому пришлось выполнять непривычные обязанности лакея, обжег руки узурпатора горячим полотенцем, что стало последней каплей — Бустамонте взорвался, вся его накопившаяся ярость вырвалась наружу: «Я перед ними пел и плясал, как ярмарочный зазывала! Что ж, теперь они у меня запоют и попляшут!»

Выбрав по жребию сотню деревень, Бустамонте разрешил нейтралоидам сделать с их обитателями все, что им было заблагорассудится.

Убийства и пытки не впечатлили остальное население; любой знаток истории Пао мог бы предсказать такой результат — точнее, такое отсутствие результатов. Узнав о карательных мерах, Беран внутренне корчился, мучимый угрызениями совести. Он обрушился на Палафокса с горькими обвинениями.

Упреки не задевали раскольника. Он снова невозмутимо указал на тот факт, что все люди умирают, что боль носит временный характер, и что в любом случае боязнь физических страданий свидетельствует лишь об отсутствии психической дисциплины. Демонстрируя свою правоту, Палафокс поднял руку над пламенем газовой горелки и держал ее неподвижно, пока плоть не обуглилась под растрескавшейся кожей. Раскольник бесстрастно наблюдал за тем, как поджаривалась его конечность.

«Но паонов никто не учил вашим трюкам самовнушения — они чувствуют боль!» — воскликнул Беран.

«Достойное сожаления обстоятельство, — согласился Палафокс. — Я никому не желаю страданий. До тех пор, однако, пока Бустамонте не свергнут — или до тех пор, пока его не убьют — неприятные эпизоды такого рода будут продолжаться».

«Почему вы не уничтожите его татуированных чудовищ? — неистовствовал Беран. — У вас есть все необходимые средства!»

«Ты сам можешь уничтожить Бустамонте — средства я тебе предоставлю».

«Теперь я вас понимаю! — с яростным презрением выпалил Беран. — Вы хотите убить его моими руками. Надо полагать, вся эта последовательность катастроф была задумана изначально исключительно с этой целью. Будь по-вашему! Я с радостью его убью! Вооружите меня, скажите, где его найти — если меня постигнет неудача и я погибну, по меньшей мере я положу конец своему невыносимому положению!»

«Пойдем, — пригласил его Палафокс. — Тебе предстоит вторая модификация».

Подавленный и бесконечно уставший, Бустамонте мерил шагами черный ковер дворцового вестибюля, слегка разведя вытянутые руки и шевеля пальцами, словно пытаясь избавиться от налипшей на них грязи.

Толстые прозрачные двери были плотно закрыты на несколько замков. Снаружи дежурили четверо часовых-мамаронов.

Бустамонте трясло, как в лихорадке. Чем все это кончится? Он подошел к окну и взглянул на ночной ландшафт. Со всех сторон его окружали призрачно-белые строения столицы. Ни на улицах, ни в окнах не было огней, но на горизонте тлели красновато-коричневым заревом три пятна — три деревни, познавшие всю тяжесть его мщения.

Бустамонте застонал, прикусил губу, судорожно подергивая пальцами. Отвернувшись от окна, он возобновил нервную ходьбу по ковру. У окна послышалось слабое шипение — Бустамонте его не заметил.

Раздался глухой стук, повеяло холодным ночным ветром.

Бустамонте обернулся и оцепенел. В проеме окна стоял молодой человек с горящими глазами, весь в черном.

«Беран, — прохрипел Бустамонте. — Беран?!»

Беран спрыгнул на черный ковер и тихо подошел к узурпатору. Бустамонте хотел повернуться, убежать, спрятаться — но он знал, что его час настал. Ноги его приросли к полу.

Беран поднял руку. Из его пальца вырвался луч голубого пламени.

Дело было сделано. Переступив через труп, Беран открыл замки прозрачных дверей и распахнул их.

Часовой-мамарон оглянулся и отскочил, прищурившись от неожиданности.

«Я — Беран Панаспер, панарх Пао!»

Глава 16

Паоны праздновали восшествие Берана на престол с безумной радостью. Повсюду, за исключением барачных городков «героев», побережья залива Зеламбре и сумрачного Пона, торжества носили столь оргиастический характер, что производили впечатление чуждых паонезскому образу жизни. Несмотря на то, что его мало привлекала такая перспектива, Беран поселился в Большом дворце и в какой-то мере подчинился неизбежным ритуалам и обязательной церемониальной роскоши.