Язык огня - [4]

В остальном она была спокойна.

Позже, когда все ушли, она вспомнила про челюсть, оставшуюся в стакане вместе с челюстью Улава, но поняла, что больше нет ни зеркальной полочки, ни стакана, ни зубов, ее или Улава. Я всегда представлял себе этот удивительно ясный, леденящий душу момент, когда она осознала, что потеряла совершенно все, даже собственные зубные протезы, и только теперь по ее щекам потекли слезы.

2

С самого детства я слышал историю о пожарах. Сначала от родителей, и только когда я подрос и услышал ее от других, до меня дошло, что она была правдой. Какое-то время речь о ней не заходила, но потом она вдруг снова всплывала в случайном разговоре, в газетном заголовке или просто в моем сознании, без особых на то причин. История эта преследовала меня тридцать лет, но я не знал, что же точно произошло. Помню, ребенком я сидел на заднем сиденье «датсуна» по дороге к бабушке с дедушкой в Хейволлене, и мы проезжали мимо дома, где живет пироман. В этот момент я словно чувствовал что-то чужое и привлекательное, а потом мы проезжали дом Слёгедаля, композитора и органиста Домского собора в Кристиансанне, и отец обычно показывал на старый пологий подъем к сараю. «Здесь горело, когда тебя крестили», — говорил отец, и постепенно я как-то связал пожары с самим собой.

Я очень многого не знал, поэтому никогда и не думал, что буду писать о пожарах. Тема эта была слишком большой, слишком всеобъемлющей и слишком близкой.

История нависала надо мной, пока я не решил ее записать. Это случилось внезапно, весной 2009 года, когда я переехал в родные места.

А случилось вот что.

Несколькими неделями раньше, в апреле, я сидел один на чердаке старой школы в Лаувсланнсмуэне и рылся в ящике со старыми учебниками, пожелтевшими тетрадями и разными бумагами. Еще в моем школьном детстве чердак этот был в полнейшем беспорядке. Мы иногда прятались на нем, когда в подвале шли уроки труда, мы пробирались по лестницам мимо кабинета музыки и потом по последней, совсем темной лестнице на самый верх, сидели, как мышки, на ледяном чердаке и ждали, пока наше отсутствие не обнаружится.

Книги были холодными и сырыми, пальцы оставляли следы на влажных страницах. Эти книги пролежали там лет двадцать-тридцать. Через некоторое время я наткнулся на связку старых черно-белых фотографий, упакованных в полиэтилен, и начал перебирать их с неясным предчувствием. Я тут же узнавал лица, но не сразу мог связать их с конкретными людьми. Большинство были дети, но иногда попадались и взрослые. Постепенно я осознал, что эти фотографии сохранились со времен моего школьного детства. Я узнал одноклассников, кого-то постарше и кого-то помладше, фотографии школьного двора или классов и много учителей. Еще была фотография мальчика, поющего со сцены. Волосы только что подстрижены, на нем вязаный свитер, из него проглядывает ворот рубашки. Можно догадаться, что это выступление на каком-то рождественском вечере, потому что сзади виднеется елка в гирляндах. Рядом еще несколько детей, и каждый держит в руке горящую свечу. Я смотрел на фотографию три-четыре секунды. И вдруг:

Да это же я!

В тот момент, когда я увидел мальчика, поющего как ни в чем ни бывало, все и завертелось. Я видел себя, всматривался несколько секунд в собственное лицо, не понимая, кто передо мной. Это сложно объяснить, но впечатление было сильным. Будто я одновременно и понимал, и не понимал, что это я. Именно тогда, словно продолжением моих мыслей, всплыла история о пожарах. Фотография как бы зарделась тонким, спокойным пламенем, поднимавшимся прямо с поверхности ладони, и навела меня летним июньским вечером на мысль, что надо попытаться написать историю пожаров. Казалось, я вздохнул полной грудью.

И вот.

3

Когда в начале мая 1978 года в Финсланне случился первый пожар, мне еще не было и двух месяцев. Через несколько дней после моего рождения отец приехал и забрал нас с матерью из роддома на улице Конгенс-гате в Кристиансанне. Меня положили в темно-синюю дорожную сумку и отвезли за сорок километров домой, в Финсланн, и, когда меня впервые несли из машины в дом в Клевеланне, была жуткая метель, не стихавшая еще два дня. Потом погода наладилась, и наступили белые зимние дни, пока не подул ветер с юго-запада и не наступила весна. В конце апреля снег в тени еще лежал, но тепло установилось, и 6 мая, когда все началось, лес высох и таил в себе опасность.

Четыре недели спустя, 5 июня перед полуночью, все закончилось. Произошло десять пожаров, и через день, в третье воскресенье после Троицы, меня крестили. Погода долго стояла теплая и даже жаркая, и воскресенье было самым жарким за последнее время. Жара плыла над крышами домов и плавила асфальт в Лаувсланнсмуэне и Браннсволле. Во второй половине дня пролился чудовищный ливень, и мир снова стал свеж и чист. Потом прояснилось, насекомые жужжали в воздухе, наступил теплый и тихий вечер.

Вечер накануне самой страшной ночи.

Таким образом, история о пожарах переплетается с самыми первыми месяцами моей жизни и достигает кульминации накануне моих крестин.

Кстати, не было уверенности, что крестины состоятся именно в то воскресенье. Накануне, без семи минут полночь, был замечен черный автомобиль, несшийся по направлению к церкви. Паника к этому времени уже распространилась не на шутку. Автомобиль, как я сказал, двигался в сторону церкви, но потом исчез неизвестно куда. Ждали час за часом. Минуту за минутой. Боялись худшего. Думали: лишь бы церковь не тронули, лишь бы не тронули церковь. Вслух об этом не говорили, только думали. Самое страшное — если сгорит церковь. Поэтому установили дежурство. Не только у церкви, но и по всему поселку. Сидели поодиночке на крыльце собственных домов и прислушивались. Мой отец тоже сидел перед коричневым домом в Клевеланне, а я спал внутри. Он взял с собой дедушкину винтовку, которую я позже видел в деле, но в ту ночь у него даже не было патронов. И все же это было оружие, пусть и без патронов. Главное — дежурить. Ведь люди не имели ни малейшего представления о том, кто был поджигателем. А тот мог внезапно возникнуть из темноты. С самой войны ничего подобного не происходило. Что-то в поселке напоминало о войне. Даже молодые, которые не помнили войны, думали о войне. Все об этом говорили. Война вернулась.