Язык милосердия. Воспоминания медсестры - [89]

Мне кажется, будто во мне уже совсем не осталось доброты. Я выдохлась. Я разошлась с отцом своих детей, нам пришлось продать дом, и мне едва удается сводить концы с концами, денег хватает, лишь чтобы покрыть квартплату. Я очень много работаю – ухаживаю за больными, пишу и преподаю, но даже этого недостаточно. В отличие от немалого числа медсестер я пока не беру кредит до зарплаты и не хожу в продуктовые банки, хотя я уже опасно близка к этому. Однажды я вижу, как моя дочь заклеивает туфли скотчем. Она вздрагивает, увидев меня, и пытается спрятать туфлю за спиной. Ее школьная обувь протерлась до дыр. Дочь обнимает меня за плечи. «Ничего страшного, мам, – говорит она, – теперь, когда идет дождь, внутрь больше не попадает вода». Ей десять лет.

Я – неудачница. Я чувствую себя самой никудышной матерью на свете.

Я скучаю по отцу.

Наконец я знаю и понимаю, что такое сестринское дело, у меня достаточно опыта и навыков, чтобы быть экспертом в своем деле, но я не уверена, что у меня хватит на это сил. У меня депрессия, я выдохлась и устала. И чувство сострадания у меня уж точно притупилось.

Запах геронтологического отделения часто чувствуется еще с улицы. Здешние пациенты, как правило, страдают недержанием, а поскольку персонала обычно катастрофически не хватает, в экстренной ситуации первым делом отпадает задача мыть пациентов, помогать им ходить в туалет и сохранять их достоинство. Я иду сквозь смрад – настолько сильный, что у меня слезятся глаза, и направляюсь к группе людей, собравшихся вокруг одной из коек, где врач делает массаж сердца настолько крохотному мужчине, что слышно, как у него трещат ребра. Характерный хрустящий звук, похожий на скрип свежевыпавшего снега под ногами. Вокруг кровати довольно много людей, и вполне вероятно, что большинству из них вовсе нет необходимости здесь находиться.

Вместо того чтобы остаться, я, увидев один из многочисленных мигающих сигналов экстренного вызова, направляюсь к другому больному, который явно мучается от боли. Проходя мимо пациентов геронтологического отделения, учишься проживать жизнь сполна. В Книге Иова говорится, что человеческая жизнь по природе своей конечна. Но мы продолжаем существовать после того, как наше тело прекращает функционировать. Все пациенты в этом отделении выглядят так, будто они уже наполовину разложились, будто они превращаются обратно в прах земной. Иногда кажется, будто больничная койка целиком заглатывает лежащего на ней человека. Во всех отделениях больницы есть пожилые пациенты: и в хирургии, и в терапевтическом отделении, и в амбулаторных отделениях, и в онкологии, и в психиатрии. Но именно в геронтологии можно увидеть очень, очень старых и невероятно слабых здоровьем людей. Именно здесь лежат пациенты, которые восстанавливаются после падения у себя дома, больные со спутанным сознанием или с рецидивами инфекций дыхательных путей. С обеих сторон от меня на огороженных занавесками койках лежат чрезвычайно старые мужчины. Женская палата расположена по другую сторону коридора.

Старик с тонкой, как бумага, кожей и впалыми щеками с трудом протягивает трясущуюся руку к подносу, на котором стоит чай в пластиковой чашке-непроливайке со следами зубов на носике – ее поставили слишком далеко, и теперь он не может до нее дотянуться. Он молчит – возможно потому, что не может говорить. Над его головой на большой маркерной доске жутким почерком написаны его данные. Над сестринским постом висит похожая доска с надписью: «Помните: говорите по-английски».

На доске пациента зеленым маркером написано: «Мистер Гильдер. Аллергии нет». Надпись на доске гласит: «Время посещения: с 15:00 до 17:00», но никаких посетителей не видно – ни рядом с ним, ни вообще где-либо в отделении. Моих зарубежных коллег поражает тот факт, что пожилых пациентов редко навещают члены их семей. В других странах такого не увидишь. Чтобы рядом с пожилым человеком никого не было. Чтобы он жил один. Чтобы за ним ухаживали чужие люди.

Я останавливаюсь, делаю глубокий вдох и пытаюсь найти в себе силы ему помочь. Глаза слипаются и слезятся из-за того, что я так измотана. Но я не могу пройти мимо. Работающие в отделении медсестры слишком заняты, и поблизости никого нет, хотя я вижу, что дверь в одну из палат открыта и кто-то за дверью сваливает в кучу грязное белье в ярко-желтых пакетах.

Я смотрю на часы. Мне надо забирать сына и дочку из продленки, опаздывать нельзя. Я представляю, как они сидят там – как всегда, последние – и упорно смотрят в окно, пока наконец не увидят меня, и их лица озаряются улыбками. «Простите», – говорю я им. «Не волнуйся, мама», – всегда отвечают они. Они никогда не жалуются. И от этого мне становится еще хуже.

Но потом я смотрю на мужчину, лежащего на больничной койке, вижу выражение его лица, его одиночество.

У меня в голове всплывает образ мамы, я вспоминаю, как она возвращалась после долгих дней обучения на роль социального работника, как она трудилась по выходным на заводе, чтобы оплачивать курсы, как работала волонтером в ночную смену в благотворительной организации. Должно быть, она жутко уставала, но каким-то образом ей всегда удавалось оставаться доброй. Я вспоминаю Шерил и то, как дорога она была моему отцу, как много времени она проводила рядом с ним – часто в выходные, отодвигая собственную жизнь на второй план и ставя на первое место доброту по отношению к моему отцу – доброту, в которой он так отчаянно нуждался.