Язык милосердия. Воспоминания медсестры - [83]

В 1989 году Нобелевская премия в области физиологии и медицины была присуждена Джону Майклу Бишопу и Харолду Вармусу «за открытие клеточной природы ретровирусных онкогенов». Вармус – ученый, который был назначен Бараком Обамой на должность директора Национального института онкологии. В речи, произнесенной на церемонии вручения Нобелевской премии, он процитировал поэму «Беовульф» и его слова наводят меня на мысль о Шерил, о том, что такое уход за раковым больным, и как важны свет и тепло, которые исходят от медсестры: «“Беовульф” учит нас тому, какое значение имели великие скандинавские залы в те тяжелые времена более тысячи лет назад, когда жизнь человека была столь трудной, он показывает, что эти здания – сосредоточение света, тепла и жизненной силы – служили утешением и поддержкой перед лицом зимней тьмы, холода и постоянной угрозы смерти».

Паллиативная лучевая терапия напоминает процесс забивания гвоздя в гроб при помощи столовой ложки. Тело человека разлагается, заточенное в темный деревянный ящик, но все еще не может обернуться в прах земной. Тем не менее иногда паллиативная терапия используется как метод устранения симптомов. Бывает, что опухоль давит на трахею, и пациент может умереть от удушья, в таких случаях использование паллиативной лучевой терапии позволяет уменьшить размеры опухоли, и в результате приходит другая смерть. Менее тяжелая смерть. Не естественная, но менее тяжелая. В больницах словами «естественная смерть» бросаются так, будто умереть естественным образом – это приятно. Но это не так. Естественная смерть от рака выглядит совсем даже неестественно, ужасающе. Человек начинает разлагаться, пахнуть, гнить, вены набухают и перекручиваются, пациент потеет, пока из него не начинает вытекать жидкость, словно сыр, оставленный на солнце после пикника. Естественная смерть может оказаться самой что ни на есть жестокой пыткой, а паллиативная лучевая терапия, хоть она и мучительна, иногда оказывается не такой страшной.

Мой отец умирает, но теперь – словно в замедленной съемке. И все же он жаждет прожить каждый час, каждую отведенную ему секунду. Он принимает столько трамадола, что его зрение затуманилось, и ему тяжело бодрствовать в течение долгого времени, но, когда он не спит, мы с ним и мамой ходим к морю и смотрим на волны, на свет, на птиц. За те месяцы, пока приближается его смерть, он видит больше закатов и рассветов, чем за все шестьдесят три года своей жизни. Они приобретают важность. Он соглашается на паллиативную лучевую терапию, и я забочусь о нем. Я хочу, чтобы в его глазах отражались закаты, чтобы он держал маму за руку, хочу чувствовать его запах, положив голову ему на плечо, уткнувшись носом в его джемпер, и ощущать особую атмосферу между нами – тысячи воспоминаний и течение времени. Мне нет еще и сорока, а я уже сижу рядом со своим умирающим отцом. Мне снова четыре, он посадил меня к себе на плечи и, показывая на звезды, рассказывает мне о планетах. Мне четырнадцать, я только что рассталась с парнем, и отец качает меня на коленях, пока я рыдаю в его объятиях. Мне двадцать с небольшим, и вот я даю ему подержать свою новорожденную дочку, и у него на лице отражается чистейшая радость, такая абсолютная и всеобъемлющая, какой я никогда в жизни не видела, ни до, ни после. Я хочу, чтобы все это продолжалось.

В Рождество мы идем на пляж. Обычно после рождественского обеда мы отодвигаем в сторону настольные игры и засыпаем на диване в окружении конфетных фантиков, но это папино последнее Рождество. Мы знаем это точно, потому что ни химия, ни паллиативная лучевая терапия, ни стероиды не помогают. Мы знаем это точно.

На пляже холодно, губы отца приобретают голубоватый оттенок. Он терпеть не может холод. Однажды он надел свитер, находясь в Сахаре, потому что «на улице было немного зябко». А тут зима, Ирландское море и его умирающие кости. Но я хочу сделать еще несколько фотографий. Я стараюсь вести себя как обычно, управляясь со своим большим фотоаппаратом, и исподтишка делаю снимки, притворяясь, будто ищу ракушки, пытаясь запечатлеть цвет его глаз, которые в зависимости от освещения становятся то серыми, то голубыми, то зелеными.

Я хочу запечатлеть его краски, хочу, чтобы у нас было больше времени, и паллиативная терапия, возможно, подарит мне еще один день, чтобы сделать это, или неделю, а может, и месяц. Но я не хочу, чтобы ложка забивала гвоздь в его гроб так долго, что искорки в его глазах успеют погаснуть, у него начнется недержание, боли или из него начнет выходить жидкость. Я слишком многое видела и забыть об этом уже не смогу. Нам не нужна война и трагические автомобильные аварии, чтобы мы помнили о том ужасе, которым сопровождается жизнь. Для этого у нас есть рак.

– Запрыгивай. – Папа отдергивает одеяло на своей койке и жестом подзывает Шерил.

Она смеется искренним, идущим из живота смехом и продолжает делать записи.

– Глядите-ка, какой озорник! – отвечает она.

Они встречаются глазами, в которых сияет улыбка.

Сегодня последний день моего отца на этом свете, и, хотя мы этого еще не знаем, Шерил об этом уже известно. Она маячит около спальни у нас дома, куда он приехал умирать, и спускается вниз, только чтобы сделать чай, позвонить или оставить нас наедине, когда я захожу к нему в комнату, чего не происходит, когда к нему заходит мама или брат. Она не обсуждает со мной ничего, что бы касалось работы медсестры. Сегодня я – дочь ее пациента. Она часто кладет руку мне на плечо и выгоняет меня из комнаты, когда помогает отцу пользоваться судном. Стоя в коридоре, я слышу, как они заливаются хохотом.