Язык милосердия. Воспоминания медсестры - [52]

Она качает головой:

– Она никогда не приходит. Я ухаживала еще за несколькими ее детьми. Последний умер. Еще двоих усыновили, а нескольких передали на патронатное воспитание.

– Почему она постоянно беременеет? Наверняка это очень травматично. Почему нельзя воспользоваться методами долгосрочной контрацепции?

Грейн снова качает головой:

– Не знаю. Какая жизнь его ждет?

И все же Мэнди приходит. Она не может стоять спокойно, у нее на руках полно болячек, а волосы давно не мытые. Она трещит как из пулемета. От нее пахнет потом и алкоголем.

– Как он? Ему лучше? С ним все будет в порядке? Я помою руки, но не буду его будить. – Она говорит и одновременно чешет руки.

– Привет, – улыбаюсь я, внутренне приказывая себе не судить ее, и говорю, как меня зовут. – Он держится молодцом. Дэвид – крепкий малыш.

Уже выписано распоряжение о передаче Дэвида под опеку властей, но контакт с матерью под присмотром третьих лиц допускается. Я оцениваю, представляет ли Мэнди угрозу для ребенка. Достаточно ли она адекватна? Не попытается ли схватить ребенка и сбежать? Я наблюдаю за ее лицом, пока она смотрит на Дэвида, за тем, как она хмурится каждый раз, когда пикает аппарат СИПАП.

Я киваю, и она направляется в угол палаты к раковине. Я замечаю, что она долго, очень долго моет руки, потом вытирает их и снова начинает мыть.

– Уверена, у вас самые чистые руки во всей больнице, – говорю я.

– Ну, я не хочу передать ему какую-нибудь заразу. Не подумайте, я не собираюсь его будить, но ведь некоторые микробы все равно могут передаться.

Когда она садится, я вижу на ее футболке два мокрых пятна – там, где просочилось молоко. Я протягиваю ей бумажные салфетки, но она лишь пожимает плечами.

– Тело знает, что это мой ребенок, – говорит она. – Я уже девятерых родила.

Дэвида кормят молоком, взятым у другой матери. Роль кормилиц, которых можно считать прародительницами медсестер, актуальна и сейчас, их предназначение по-прежнему составляет основу сестринского дела. Оно заключается в оказании помощи тому, кто в ней нуждается.

В палате очень тихо и очень жарко. Мне пора начинать назогастральное кормление девочки в соседней кроватке – по капле вливать ей молоко матери через 20-миллилитровый шприц (иногда его прикрепляют к люльке при помощи лейкопластыря, если приходится кормить сразу нескольких малышей, ведь в их маленькие трубки молоко капает так медленно).

Но вместо этого я сажусь на пластиковый стул рядом с Мэнди. Сомневаюсь, что она часто разговаривает с другими людьми. Не думаю, что у нее есть друзья, семья или хоть какая-нибудь поддержка. Она не обращается в службы социальной поддержки, а Грейн сказала, что она то расстается, то снова сходится с деспотичным мужчиной, склонным к насилию. Возможно, именно он – отец Дэвида, а может, и нет.

– Десять детей! – говорю я. – Не уверена, что смогла бы выдержать роды целых десять раз.

Она смотрит на Дэвида, потом поднимает взгляд на меня. Ее глаза тоже пожелтели по краям.

– Вам сказали, что мне их не оставляют? Моих детей. Их всех либо усыновили, либо передали на патронатное воспитание.

Я киваю:

– Это написано в вашей карточке. Должно быть, это тяжело.

– Из меня бы вышла очень хорошая мать, – говорит Мэнди. – Но мне не дают шанса. Твердят, что мне надо начать принимать противозачаточное или пройти стерилизацию. Можете в это поверить? Прямо как нацисты. Но, думаю, теперь все иначе. Мне разрешат оставить Дэвида. Мне есть где жить, и теперь все не так плохо.

Похоже, Мэнди не в состоянии даже представить себе, какой вред она наносит собственным детям. Она не говорит о том, какая их ждала бы жизнь. Она долго рассуждает о собственных чувствах и о том, что ей, возможно, удастся вернуть себе детей, что социальные работники слишком поторопились с решением и не дали ей ни единого шанса. Но негодовать, слушая, что она говорит, невозможно. Мэнди не хочет такой жизни, она ее не выбирала. О ее собственном детстве мы не говорим, в этом нет необходимости.

– Я чувствую такую пустоту без моих детей. Но больше я рожать не буду, – говорит она. – Я просто хочу оставить Дэвида. В нем мое сердце и моя душа. Хотя я буду скучать по беременности. Мне нравится быть беременной. Особенно когда малыш начинает шевелиться. Удивительное чувство, когда внутри тебя находится что-то живое, существо, у которого бьется сердце. Это заставляет меня чувствовать себя живой.

В соседней кроватке лежит София. Она родилась с расщеплением позвоночника – серьезным заболеванием, которое спровоцировало грыжу спинного мозга и мозговых оболочек, в результате чего ее позвоночник и его защитный слой вытолкнуты за пределы ее тела. Это влечет за собой серьезные инфекции и значительные повреждения спинного мозга. Я предельно аккуратно меняю ей подгузник, вспоминая, как однажды, в студенческие годы, мне пришлось менять подгузники и ползунки сиамским близнецам. Казалось бы, очень простая вещь, и все же это было довольно трудно, у меня тряслись руки. Я боялась, что каким-то образом сделаю им больно, зажму кожу кнопкой-застежкой или поцарапаю липучкой. Они склеились в утробе, сплелись друг с другом и были повернуты ко мне. Крохотные, как кавычки. Медсестра-куратор, которая попросила меня их переодеть, сказала, что для меня это будет хорошей практикой. Помню, я ответила ей, что мне никогда еще не приходилось переодевать детей с таким сложным анатомическим строением, и, хотя всего-то и надо было, что сменить подгузники и ползунки, мне потребовалось целых полчаса. Она покачала головой: «Я не это имела в виду».