Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском [с иллюстрациями] - [34]
Несмотря на поражение протестного движения в декабре 1980 года, развитие событий показало, что коммунистическая система уязвима, по крайней мере в Польше. Что же до Советского Союза, то подобных надежд или иллюзий не существовало. Когда через год после митинга в поддержку «Солидарности» в Нью-Йорке Бродскому задали вопрос, верит ли он в возможность политических перемен в СССР, он ответил отрицательно. Истории известно, объяснил он, лишь ограниченное число вариантов. И чем больше страна, тем меньше вариантов. Поэтому в России не могут произойти качественные перемены. Какие могут быть варианты в России? — спрашивает он и отвечает сам: «Удельного княжества или империи, объединенной троном или политбюро». Некоторые империи основаны на «коалиции различных сегментов общества», другие — на «полной унификации общества, — то есть то, с чем мы имеем дело на сегодняшний день». Что бы ни последовало, оно будет повторением, реставрацией «политического и, если угодно, нравственного климата николаевской России».
[Фото 18. Первая страница парижской газеты „Liberation“ от 9 декабря 1987 г. с подписями М. Горбачева и Р. Рейгана под договором о разоружении. Так как Нобелевская лекция Бродского была напечатана в том же номере, я попросил его поставить свою подпись рядом.]
Вывод был сделан за два года до прихода к власти Горбачева и начала перестройки. К этим процессам Бродский относился однозначно положительно: «Я поддерживаю его всей душой, — ответил он в декабре 1987 года на вопрос о новом советском лидере. — Нельзя не приветствовать то, что происходит сегодня в СССР, особенно в области культуры». Однако к «демократизации» он относился скептически, видя в ней только попытку оживить систему, которую «вместо того, чтобы ее демократизировать, следовало бы… отвергнуть».
Нельзя забывать: в 1987 году мало кто думал, что ход событий в Советском Союзе приведет через четыре года к распаду империи; большинство людей, в том числе и Бродский, ожидали лишь некоторого смягчения режима. Когда коммунистический режим пал осенью 1991-го, Бродский приветствовал это событие с энтузиазмом — как, впрочем, и переименование Ленинграда в Санкт-Петербург. «Россия вступает в двадцатый век, — заявил он в октябре 1991 года. — Это конец викторианской эры. Теперь будет как везде». В разговоре со мной в декабре того же года он опять употребил термин «викторианский» — с заметной меланхолической интонацией: «А жаль: последнее викторианское государство». Мне показалось, что в этих словах слышна некоторая тоска по поводу того, что исчезла последняя страна с четкими — хотя и провалившимися — идеалами, страна с оставшимся, и очень сильным, запахом девятнадцатого века; единственная Россия к тому же, которую Бродский знал. Возможно, именно поэтому в голосе его звучала грусть: навсегда исчезала часть его самого.
Конечно, Бродский надеялся, что перемены в Советском Союзе приведут к политической свободе, к укреплению прав человека. Но больше всего его интересовала культура и положение культуры в обществе. «Мне хотелось бы, чтобы Горбачев вел себя как просвещенный тиран, — говорил он. — Он мог бы расширить свою просветительскую деятельность до неслыханных пределов: я бы на его месте начал с того, что опубликовал на страницах „Правды“ Пруста. Или Джойса. Так он действительно смог бы поднять культурный уровень страны». Эту же идею Бродский предложил чешскому президенту, о котором говорилось выше.
Мысль отражает глубокую веру Бродского в силу литературы, веру, которую он выражал в Нобелевской лекции и которую развивал в разных контекстах в последующие годы. Когда в мае 1991-го ему предложили стать поэтом-лауреатом Соединенных Штатов (должность при Библиотеке Конгресса), он согласился по двум причинам: во-первых, он не хотел, чтобы пост занял другой кандидат, как он мне объяснил, не называя конкретного имени; во-вторых, должность давала ему платформу для пропагандирования своих литературно-политических идей. Сбывалась старая мечта. «Впрочем, хочу получить должность — пускай бесплатную — поэтического консультанта при Библиотеке Конгресса, чтобы досадить здешней шайке», — объяснил он Томасу Венцлове накануне своего отъезда из Советского Союза. Пророчество воистину точное! Ведь именно к этому сводилась его новая (платная) должность: помимо ежегодного выступления с чтением стихов, поэт-лауреат должен служить советником Библиотеки Конгресса по литературным вопросам.
«[Я] отношусь к своей работе в духе служения обществу, и никак иначе. Поэтому меня беспокоит проблема поэтической аудитории в нашей стране…» — так сформулировал Бродский свою задачу в установочной лекции в Библиотеке Конгресса 2 мая 1991 года, которую назвал «Нескромное предложение». Повторяя многие из тезисов Нобелевской лекции, он предложил сделать поэзию доступной американскому народу в гостиницах, поездах, самолетах, супермаркетах и т. д. — бесплатно или очень дешево; если это предложение будет принято, это «несколько замедлит распространение культурного недуга в следующем поколении».
Часто говорят — первым, кажется, это сказал Сантаяна, — что те, кто не помнит истории, обречены ее повторить. Поэзия ни на что такое не претендует. Тем не менее у нее есть немало общего с историей: она опирается на память, и она может принести пользу будущему, не говоря о настоящем. Конечно, она не может уменьшить бедность, но может кое-что сделать против невежества. И еще — это единственная имеющаяся у нас страховка против пошлости человеческой души. Поэтому она должна быть доступна всем без исключения жителям этой страны — и по невысокой цене.
