Язычник - [11]

— Что мне там… У меня денег почти нет, — отвечала Таня.

— А я давеча была. Привезли, слышь ты, японскую муку — гуманную помощь. По дешевке. Я взяла пять пачек. А мука с отрубями, слышь… Давились за эту муку. Райка Харитониха Райке Мамедихе — по роже когтями. Слышь?.. — Бабка засмеялась слюняво и хрипло, отдаваясь смеху так, что он же ее отвлек от разговора, она через десяток секунд и не помнила, отчего смех, замолчала, забывчиво глядя в море, и опять заговорила, но о другом, стала жаловаться на внука Витю, который жил прежде у родителей в Южно-Курильске. Но отец его бабкин сын — совсем рехнулся от водки, стал заговариваться, и Витек вдруг переехал к бабке, и был он теперь ей в тягость. Терпела его, но не могла приветить душой. А он мог напиться и прийти в дом с друзьями, устроить пляски под магнитофон или даже подраться, а то вдруг пить перестал, но зачудил пуще того: наладился строить чего-то, стучал, стругал, пилил. — Это чего это, говорю?.. — рассказывала бабка. — Аэросани будут, говорит. — А чего это такое и на кой оно тебе, говорю. — Как, говорит, на кой — зимой по снегу гонять. — А зачем гонять, и сам не знает… А ведь здоровый дурень, двадцать пятый год… Ирод, ирод, и все тут. Что ты думаешь, он давай эти аэросани заводить. Как заревет, а вертушка у ней оторвалась и улетела далеко-далеко… А ежели бы кого убило, спрашиваю. Отстань, говорит, ба, я не в ту сторону заточил… Ирод…

На следующий день бабка сама пришла к ней. И Таня еще спала, когда бабка стала клюкой долбить в дверной косяк — клюка была для нее, скорее, не опорой, бабка и без нее шкандыбала, а третьей рукой — такой же заскорузлой, кривой и черной.

Таня вышла, зевая, потягиваясь, бабка клюку поставила к двери, полезла в передник, в большой накладной карман.

— Я тебе гвоздочков принесла, на-ка, стучи-клепай, окошки целлофаном забей.

— Ох, не хочу я ничего делать, баб Мань. — Таня сцепила руки за головой и сильно, до звона в ушах, потянулась.

Старуха с упреком посмотрела на нее, приоткрыв рот с желтыми зубами, торчащими в мокрой полутьме одиноко и вразнобой.

— Ну и дура…

Потом они сидели на крылечке, вернее, на кинутой поверх двух поленьев доске, курили бабкины папиросы, и старуха, чувствуя рядом чужое тепло, успокоенно провалилась взглядом в одну точку в пространстве. Костистая, постаревшая много-много лет назад, затвердевшая-ороговевшая раз и навсегда и словно решившая больше не меняться до самой смерти, она, наверное, могла часами сидеть и совсем ничего не делать — ни говорить, ни слушать, а просто чувствовать, чуять, как все живет, течет, шевелится, дует, летит вокруг нее и мимо нее. И Таня понимала, что-то в старухе было близкое ей самой. В тумане прояснялись силуэты маленьких японских суденышек в миле от берега. Старуха открыла глаза, спросила:

— Чей-то там, идет кто? — Дребезжащие слова ее были, как чурбачки, которые извлекались из плесневелых недр и как попало выбрасывались наружу.

— Нет, баб Мань, — зевнула Таня. — Нет никого, там столб стоит.

— Ну пускай стоит. — Бабка помолчала. И вдруг открылось через ее бормотание: — Ты как я, такая же старая…

Таня почувствовала, как дрожь прошла по телу, она поднялась, пихнула ногой закопченное пустое ведро.

— Я старая?! Я-то старая?! Все, хватит! Давай свои гвоздочки… Но мне тогда и молоток нужен, и пила…

К полудню она притащила с берега кусок рубероида и большой драный полиэтиленовый мешок, забила полиэтиленом окно. Потом разобрала топчан, соорудила у стены подставку из ящиков. Закинула наверх рубероид, взяла несколько гвоздей в зубы, молоток в руку и полезла заделывать дыры в кровле. Как это делается, не знала, решила, что придумает на месте. Она забралась наверх. Домик был мал, но кровля крута, и, передвигаясь на четвереньках по прелой обрешетке, еще больше издырявливая старый рубероид, Таня вдруг подумала, что сейчас кровля провалится. Она разом ослабела, но сначала засмеялась сквозь зубы, чтобы не выронить гвозди, и распла-сталась на кровле, чувствуя, как что-то корябает между ребер. И вдруг выронила молоток, он юркнул в дыру и шлепнулся во что-то мягкое. Тогда она догадалась выплюнуть гвозди и засмеялась уже с истеричной дрожью.

— Ой, мамочки родные… — Она все же подтянулась, вцепилась в то место, где когда-то был конек, но теперь высовывался только край доски с мягким пористым краем. Что-то хрустнуло в кровле, Таня замерла, приметила, что левая рука в крови, но не почувствовала боли. Осторожно подтянулась еще, навалилась на верхнюю доску животом и стала, похныкивая, облизывать ссадину на запястье.

А по дороге катил трактор с прицепом, в котором стояли трое рыбаков. Таня помахала им рукой, призывая остановиться, рыбаки помахали в ответ. Она помахала еще, с ужасом чувствуя, как раскачивается кровля, но рыбаки опять не поняли, тогда она, зажмурившись, завизжала что есть силы и визжала до тех пор, пока трактор не остановился. Один из рыбаков выпрыгнул, в растерянности пошел к ней. А потом снизу орали — и сердито, и со смехом:

— Отпустись, дура! Сползай, сползай…

— Не могу, снимите меня! — верещала она.

— Как же мы тебя снимем? Если залезть, вдвоем провалимся…