Языческий алтарь - [2]

У меня о старике Жардре собственное мнение. Полагаю, жизнь запросто снимает с него стружку, и чтобы сделать жизнь легкой, как белое вино, он нуждается в небольшом запасе хитростей, которые можно завернуть в носовой платок. Если мне надоест ждать, и я разверну платок, что там окажется? Привычка (или желание) больше ценить богатые сигарные ароматы, чем маршальские победы; искусство скрывать решимость медлительностью и действовать, не спрашивая советов; неповторимую манеру дремать на террасе с полуприкрытыми веками вместо того, чтобы бежать впереди политических поветрий, требующих поступков, наказаний и голов.

Немногочисленные близкие Бьенвеню считают, что он, овдовев, стал еще страннее. Все в один голос сетуют, что его внезапных поворотов ни за что не предугадать. Непонятно, почему он без видимых причин переходит от возбуждения к унынию и наоборот. Он – превосходнейший малый, говорят они, только никогда не знаешь, чего он захочет: сегодня одного, назавтра – совсем другого.

Но при всех прыжках настроения и причудах Бьенвеню, теперь, когда у него появился приемный сын, его речи обрели последовательность. Его собственное детство прошло в хаосе и под замком, по крайней мере, на его взгляд. Как укрыться от стыда за то, что он научился писать одно только свое имя? Искупая собственное невежество, старый фермер даст ребенку образование, какого сам лишен.

Вот почему дождливым октябрьским утром Бьенвеню Жардр в наполовину траурном облачении, в черном котелке на голове сам везет воспитанника в свежевыкрашенной четырехколесной двуколке. Вот так событие! Чтобы его описать, потребовались бы слова, неподвластные лгунам, ломкие, как миндальная скорлупа, полная тишины и слез, слова, отдающиеся в груди, как лесное ауканье.

Школу, куда будет ходить Маленький Жан, не назовешь великолепной. Это бывшая конюшня позади церкви, в ней один-единственный класс на всех учеников сразу. За учителя в ней кюре. Сидя среди мальчиков старше его, ребенок вдыхает запахи коровьего навоза и древесины, но так пахнет всюду, это и есть запах гор, и он не чувствует себя чужаком. С утра до вечера его синие глазки выглядывают из-за плеч старших детей, личико медвежонка, ищущего мед, ловит вопросы старого кюре раньше, чем тот успеет их задать. По мере того, как он учится разбираться в книжках и владеть карандашом, воспроизводя черных муравьев алфавита, ткущих историю мира, пределы Коль-де-Варез расступаются. Беседы на гумне, вздохи и ворчание у камина, жалобы старух, злые крики пастухов, подзывающих собак в тумане, звяканье колокольчиков подсказывают школяру, что его поджидают тысячи жизней, подобные теням в лесу.

Поверьте, истина скрыта столькими складками, прячется так глубоко под камнями и под посеребренной изморозью травой, что ее нескоро выковыряет даже длинный заступ могильщика. И потому выдуманные рассказы, басни, отзвуки смеха и голоса, сопровождающие нас вдали, так ценны нам, ни на что не годным, не имеющим никаких других надежд, кроме грез. Они смягчают боль и оживляют иллюзии, не удержанные временем. Цвет у них, как у сильно охлажденного вина из погреба, льнущего к согревающему его языку. Но к этому я еще вернусь.

Глава 2

Ромашка

С тех пор, как Маленький Жан-найденыш стал пропадать в школе по шесть дней на неделе, фермер потерял аппетит и вообще сделался сам не свой. По утрам он не покидает свою спальню, днем дремлет на террасе, куда вытащил кресло с гладкими, как кость, дубовыми подлокотниками. Но стоит ему закрыть глаза, как ему представляется ребенок в снегу. Тот самый ребенок, которого нет с ним рядом, которого он ждет до вечера, желая только одного – ждать.

Ах, Жан-Эфраим, тихо бормочет он, тебя обогрели, одели, смазали тебе рот маслом. Кюре выбрал тебе имена, чтобы ты отличался от скотины. Я поселил тебя в горах. Но с тех пор, как разум твой очнулся от пролета диких гусей, ты с утра до вечера не покидаешь класс, хотя это всего лишь перекрашенное стойло, а на меня не обращаешь внимания. Хорошо еще, если бы после дня учения ты торопился обратно. Но ты медлишь, и мне даже кажется, что ты про меня забываешь!

Вот о чем говорит сам с собой старый фермер на террасе, куда он выволок кресло. Внезапно он хватает бинокль, снятый с убитого на войне, о которой никто больше не говорит, и вглядывается в тропинку под небесной лазурью. Видит он только сугробы из снега и листьев, застывших на холоде птиц, различает даже гнезда, только не силуэт ребенка на фоне голубых небес.

Ах, Жан Бенито, принимается он за свое. Я окружил тебя вниманием и суетой. Я берег тебя, как родной отец. Пока старая Луиза, которую все кличут Лиз, отогревала тебя у своей веснушчатой груди, я не осмеливался дышать – все в твою честь. Когда ты прыгал у нее на руках, как кусочек сала на сковороде, я, неверующий человек, молился за твое будущее. А в итоге ты предпочитаешь учебу грустным беседам со мной, и я сегодня утром впервые обнаружил у себя на виске прядку седых волос, именуемую «ромашкой».

Плененные души

Чтобы понять ворчание Бьенвеню, надо знать, что за зиму его воспитанник превратился в вундеркинда гор. Алфавитом он овладел за несколько дней, девятью цифрами – в считанные недели. Теперь, когда боярышник вдоль дорог оповещает о наступлении весны, не проходит и часа, чтобы он не удивлял священника своими вопросами.