Явление. И вот уже тень… - [120]

— Мои очки!

В тишине слышен плеск волн, ночь черным капюшоном опускается мне на лицо…

…растекается вокруг меня по книжной стене, наполняет подрагивающей удушливой тьмой оживленный проспект. Выхожу в лоджию, небо подернуто пеплом, река вдали заткана огоньками. В громовом раскате проносится самолет, окна его уже светятся. Внизу, в парке, носятся дети, их становится все больше. Почему так долго нет моей жены? Я уже начинаю беспокоиться, смотрю на часы, пора бы ей быть дома. Беру стаканчик виски, закуриваю очередную сигарету. Немые книги во тьме. Выключаю проигрыватель, я уже давно его не слышу. Педриньо вскрикивает, разбивает зеркало вдребезги. Мертвые книги в склепах.

XXVI

Но лифт останавливается на площадке, слышу, как раздвигается решетка, как хлопает дверь. Щелкнул ключ — Элена, наконец-то… Проходит по коридору ко мне в кабинет, целует в знак приветствия, чуть коснувшись губами.

— Тебя долго не было, — сказал я.

— Здесь очень накурено, — и открывает створки лоджии. Резкий шум с улицы врывается в гостиную.

— Что с тобой стряслось? Мы будем ужинать бог знает когда. — Да ничего особенного, — говорит она. — Ходила за покупками. У тебя найдется листок бумаги? По-моему, меня обсчитали.

У меня в руке листок бумаги — сойдет?

Написать еще одну книгу — что еще тебе сказать? Старость, разочарование во всем. Надвигающаяся ночь.

Потом она встретила подругу.

— После окончания школы ни разу не виделись, можешь себе представить?

И утратили представление о времени за чашкой чаю в кондитерской.

— Но ужин готов. Только подогреть.

Как всегда. Только подогреть. У моей жены всегда все предусмотрено. Надвигающаяся ночь, я в ночи, слепой. Что мне еще сказать? И внезапное озарение — да это и скажи, скажи именно это. Скажи о том, что все кончается, о близящейся ночи, о непобедимой человеческой мечте начать с начала. Быть в вечности. Быть.

— Ужин на столе, — говорит жена.

Мы ужинаем в лоджии, под нами простирается город, припудренный огоньками. Еще одна книга, пересоздать необходимость быть живым. Страна умиротворения и очарования — наведаться туда еще раз — страна ослепленного экстаза. Моего невидимого внутреннего волнения, исполненного нежности — до стеклянного поблескиванья слез. Страна бледной радости, тайной, словно болезнь. Страна таинственного трепета, передающегося от всего, что видимо и так важно. Страна туманного нимба, возвышающего реальность. Новой встречи со всем для меня недосягаемым. Подводного покоя. Безмолвия. Еще одна книга — книга? Трепет экстаза, невидимая нежность, нимб, предел, бледная радость — как все это уже далеко, о страна чуда.

А Элена между тем сообщает новости. Нашему внуку Педриньо стало лучше.

— У него уже нет температуры?

— Я встретила Милинью у входа в продуктовый магазин. Температура спала. Но температура у детей — известно, что это такое. Кто в тяжелом положении, так это Элия.

— Элия?

— Кажется, у них с мужем несовместимость по крови. При рождении первого ребенка все обошлось. Но вторая беременность дается ей тяжело, можно было предвидеть.

Смотрю на Элену. Любимая. Как ты постарела — мы оба так стары. Написать книгу — что еще можно сказать? Что все исчерпано, что бессмысленна вечность, живущая в нас — «жажда абсолюта»? Кажется, так говорит Сабино. Выдумать историю про тебя, Элию, Милинью — какое имя тебе дать? Как назвать тебя? А Элию? Педриньо? Я назову тебя Ирене, любое имя так таинственно, спрячу в этом имени твою тайну. Ем без аппетита, жарко все еще, жарко.

— Это не от жары. Это оттого, что ты сейчас слишком увлекаешься виски.

Ем без охоты, смотрю в ночь за окном, закуриваю посередине ужина.

— Чудовищно, — говорит Элена. — Придет же в голову — курить во время еды.

Ткань, сплетенная из моей тоски, не из мыслей, не из эпизодов; всего лишь филигрань, но в ней — моя внутренняя динамика, смутное побуждение, книга.

Написать хотя бы начало, впрочем, я знаю только, что вокруг меня сгущаются сумерки. И быстрее, пока не остыл запал. Торопливо съедаю десерт, сажусь за письменный стол, беру один из тех длинных листов, на которых мне так хорошо пишется. Заглавие. То, что пишешь в первую очередь, к чему привыкаешь в последнюю. Назову книгу «Сумерки», это слово сейчас не выходит у меня из головы. Закуриваю еще одну сигарету, нужно, чтобы все во мне вибрировало от сильного, и подспудного, и послушного моей воле волнения. Первая фраза вся в голове — я не способен править уже написанное. И ритм ее, волны, качающие меня изнутри. Книга. Вдохнуть еще раз то, что есть во мне человеческого. Затем я притушу запал до завтра, а там продолжу, снова поддамся его власти. Берусь за перо. Белый лист — бесплодная пустыня, по которой мне странствовать. И мне знобко, меня томит страх и тайная радость, в которую не веришь. Берусь за перо. Чувство такое, словно с закрытыми глазами предаешься на волю судьбы — глава I. Не читаю. Только пишу. Извилистый путь того, что мечется у меня в воображении, скрупулезная соразмерность чувствования и высказывания, отзвук сигналов, отдающихся у меня в ушах, — а если я еще… Книга. И я скован, напрягся в ожидании.

«Вставляю ключ в скважину наружной двери, поворачиваю дважды, затем нажимаю на ручку», — пишу я. «Значит, Ирене нет дома. Иногда она запирается изнутри на все замки даже днем. Говорит, что боится воров. В газетах чего только не пишут. Поставила три замка вместо прежнего единственного, обила дверь железом сверху, снизу и сбоку. Замки сложные, как на сейфе. Но она редко запирается на все три сразу — значит, вышла. В квартире стоит удушливая жара».