«…Явись, осуществись, Россия!» Андрей Белый в поисках будущего - [41]

Мрктич Аветович в пламени там стоит; и чадит: шашлыками» (376).

В 5 главе[137] показано ещё одно последствие вмешательства в развитие человека люциферических сил: выстраивается барьер, закрывающий память о прошлых воплощениях и дотелесном существовании. Пропадают образы-воспоминания:

«Музыка – растворение раковин памяти и свободный проход в иной мир: и – открылось мне: —

– всё, везде: ничего! —

– мне и грустно, и весело; я ищу под подушкою, под диваном, под креслом; но подобия – пусты: —

– в_с_е, в_е_з_д_е:

н_и_ч_е_г_о!» (385)

Потом образы появляются вновь (главка «Снова образа»), но уже другие, не имеющие ничего общего с иным миром, созданные исключительно воображением Котика: дядя Вася – аксолотль, доктор Дорионов – рыбохвостая свинья. И опять, заметим, эти образы связаны с водой.

В этот период, замечает Белый, «отступают куда-то… стародавние бреды». Т. к. память о жизни до рождения закрывается люциферическими существами, прежних страхов почти не остается. Молодой человек – «просто выросший иксик». Дядя Ерш – станет сейчас приседать, и из-под пиджака высунется хвостик.

В 5-летнем возрасте, как показывает писатель, бессознательно переживается конфликт внутренний, не имеющий соответствия в мире внешнем: «Я» и Лев. «Я боролся со Львом», – было сказано во 2 главе, и возможность использовать эту фразу в качестве комментария к событиям главы 5 обусловлена упоминанием в ней (в главке «Музыка»), как и во 2 главе, имен древнегреческих философов, в частности Гераклита.

В это время с образами титанов-профессоров-кариатид связывается новый мотив – мотив даров («…там они мне висят: кариатидами Вечности – в дочеловеческих формах… Перевивы орнаментов, арабески, гирлянды и вазы, полные каменных виноградин, – дары; и они предлагают их мне…» (390), вследствие чего профессора приобретают сходство с волхвами. Сам Котик благодаря этому начинает ассоциироваться с божественным ребенком: Загреем, которого титаны выманили из пещеры дарами-игрушками, или младенцем Христом. В обеих ассоциациях заложено предсказание непростого будущего. Тем более что профессора, как предчувствует Котик, не смогут ни понять, ни защитить его:

«…Я предчувствую: не оправданны на меня их надежды; увы – отвернутся они от меня; и поэтому я —

– с опасением созерцаю: —

– кариатиды подъездов, орнаменты грузных карнизов; и – статуи…» (390).

Светлое начало в этот период обретает новое воплощение: таимая комната блесков открывается в комнате с рождественской елкой, и главным обитателем её оказывается Рупрехт. Причиной тому – алмазный блеск куколки и её задумчивый взор:

«После я присел в уголок: и смотрел на алмазную куколку, Рупрехта; белоглавая, все-то она там глядела из нитей – задумчивым взором: как п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и; мне казалося, что на миг явилась т_а с_а_м_а_я Древность, в сединах; мне казалося: человекоглавое серебро – растечется; и встанет: огромный старик, весь в алмазах; отслужит обедню; тут меня приподняли к нему; и я сам оторвал от ветвей мою куколку, Рупрехта» (392).

При этом то, что Рупрехт – старик с белой головой (признаки Старухи), Котика не пугает: Старуха забыта. В дальнейших размышлениях о Рупрехте Котик представляет его «похаживающим одиноко в огромнейших комнатах» (признак «быка Дорионова», но снова – не страшный) и «даже… по Арбату». Впрочем, тут же возникают сомнения, действительно ли это Рупрехт: «…Может быть, это – он; а может быть, – это папа (у папы огромная шапка и шуба: у Рупрехта – тоже); может быть, никакого и не было Рупрехта».

В следующей главке, названной «Миф», Рупрехт уподобляется Атланту, держащему небо:

«Под тротуарами, за Безбардисом, —

– на кубовом небе! —

– все свечечки, свечечки, свечечки; и горят себе, точно звезды: это свечки огромной, разросшейся ёлки, которою —

– ёлкою! —

– мировой старик, Рупрехт, точно звездными небесами, подпирает… Арбат» (394).

В фантастической этой картине различим символический смысл: рождественская елка – знак Рождества Христова становится опорой, основой существования мира[138].

В восприятии Котика Рупрехт снова сближается с папой, это дважды повторяемое сравнение подчеркивает неслучайность уже упомянутого мотива даров, подарков, который в этой главе присоединяется к образу титана-быка-профессора-атланта и превращает его в волхва:

«Помнится: —

– раз идем по Арбату; навстречу нам – папа… в огромнейшем меховом колпаке, из-под которого выставляется веточка ледорогих сосулек – на огромном серебряном усе; над усом торчит красный нос; на носу – два очка, и это всё – добродушно ушло в шерсти меха (и точно не папа, а… Рупрехт); глядит – и не видит; вместо елочки прижимает к груди очень туго набитый портфелик…

…И вот думаю: —

– что он, и свора извозчиков будут скоро низвергнуты: в н_и_к_у_д_а – за “Б_е_з_б_а_р_д_и_с_о_м”: и снова появится папа – из-за “Б_е_з_б_а_р_д_и_с_а”, с кардонками; из кардонок нам выложит всей: яства, сласти, подарки; совсем папа Рупрехт; и оба они… как попы» (394–395).

Глава называется «Ренессанс», и смысл названия проявляется также в том, что в конце главы возвращается, возрождается воспоминание о первых четырех образах, «только этот возврат – по-иному».