Явилось в полночь море - [35]

Стрип-клубы строятся на том, продолжала Максси, – что делается вид, будто все под контролем у клиента, в то время как любому видно, что он – единственное действующее лицо, у которого нет контроля ни над чем. Любой олух с парой извилин в голове поймет, что никогда и пальцем до тебя не дотронется, не говоря уж о других частях тела. Он никогда не узнает твоего имени, никогда не будет иметь с тобой дела, кроме того, что отдавать тебе свои деньги – снова, снова и снова. Ты в огнях прожекторов, и он думает, что ты разоблачена; он сидит в темноте и думает, что он – «в домике». Но он не «в домике», он мертвец, а ты не разоблаченная, а живая.

Через месяц Максси сообщила Энджи о фотосъемке для одного журнала, которая привела к другим съемкам, которые привели к киносъемке, и тогда Энджи третий раз в жизни занималась сексом – факт, который она скрывала так же тщательно, как дату своего рождения. Соблазн сниматься в таких фильмах был безошибочен и почти непреодолим – все происходящее перед камерой могло показаться чуть ли не оправданным из-за романтического ореола самого процесса, даже если это был романтический ореол самого похабного свойства. Более того, съемки давали Энджи шанс создать себя как личность, осязаемую и достижимую в том смысле, что, в беде и в радости, эта личность оставалась ее и больше ничьей. Когда в фильме ее трахали несколько мужчин, она не говорила себе, или своему отцу, или кому-либо еще «стыд», как отец учил ее объявлять – «провал», сводя все чувства к сокрушенной эмоциональной монограмме. Скорее, в эти моменты ее бесстыдство так разрушало последние намеки на стыд, что она пребывала чуть ли не в эйфории. Стыд был не просто чужеродным понятием, он находился за пределами психофизических законов той вселенной, в которой она жила.

Энджи с самого начала стало ясно, что нужно сделать выбор. Многие девушки в этих фильмах были начинающими актрисами с надеждой рано или поздно найти честную работу, но, как сказала одна из них Энджи во время второй же съемки: «Нельзя заниматься и тем, и другим – вот этим – она махнула рукой в сторону стоявшей рядом кровати, – и честным делом. Или одно, или другое». И на какое-то время Энджи влилась в племя актрис, режиссеров и операторов, выехав от Максси и живя то у одной, то у другой из девушек. Хотя она не была особо заинтересована в том, чтобы стать актрисой, ей в то же время казалось, что нельзя одновременно жить и в мире стыда, и в мире бесстыдства, либо одно, либо другое, и она, вполне возможно, выбрала бы мир бесстыдства, если бы после того, как ее кинокарьера включала уже съемки в пяти фильмах, кто-то не проявил излишнего любопытства насчет ее возраста. Когда выяснилось, что ей едва исполнилось семнадцать, кинопрокатчику пришлось изъять фильмы с ее участием из обращения, и он был так разъярен – и к тому же имел достаточные связи в преступном мире, – что Максси Мараскино настоятельно порекомендовала Энджи временно лечь на дно.

Энджи нашла работу эскорт-девушки в какой-то конторе, занимавшейся подобного рода услугами, и выехала из Логова Разврата, сняв себе квартиру на углу Семьдесят четвертой стрит и Третьей авеню. В тот день, когда она пришла к Максси, чтобы наконец забрать те немногие пожитки, которые там у нее оставались, Максси не было дома и квартира была пуста – ни рок-звезд, ни их прихвостней, ни валяющихся на полу наркоманов, ни малейших признаков какой-либо жизни вообще, – за исключением задней спальни, где несколько раз ночевала сама Энджи. Теперь на двери были написаны черным маркером вроде того, которым пользовался ее отец, такие слова: ЗДЕСЬ ЖИЛЕЦ. За дверью послышался какой-то звук, как эхо отдаленного глухого рева. Энджи подошла к двери и постояла там, прижав ухо, а потом подала голос. Ей показалось, что внутри кто-то движется, и, возможно, кто-то откликнулся, хотя она и не была уверена, и потому позвала снова:

– Эй!

Теперь из-за двери кто-то отчетливо откликнулся:

– Да.

Это «да» было таким выразительным, что она испугалась и отшатнулась, снова прочитав написанные черным маркером слова. Она боялась открыть дверь и выпустить запертое там существо. Потом существо начало яростно колотить в дверь, и это напугало ее еще больше, и Энджи ретировалась, но потом вернулась и осмотрела квартиру еще раз, нет ли в ней кого-либо еще. Ей было нужно в туалет. Когда она вышла оттуда, квартира была все так же пуста, и звуки из задней комнаты, включая стук в дверь, прекратились. Энджи снова подкралась к двери и прислушалась, и хотя не вполне доверяла своей интуиции, все же как можно тише открыла задвижку и как можно скорее ушла.

Хотя никто еще этого не знал, она жила на заре того момента, когда хаос с новой злобой поцелует любовь. В ожидании этого фатального непредсказуемого будущего женщины той эпохи извивались в своих постелях, в их жилы вливались вновь узнанные желания; атмосфера умирающих семидесятых была наполнена сексом, сладостным и мятежным, и скоро мембрана между тем и другим разлетелась в клочья. В эти месяцы единственный короткий роман у Энджи случился с начинающим драматургом лет двадцати пяти по имени Карл, который днем работал картографом в Манхэттенском муниципалитете. В распоряжении Карла были сотни карт – карты улиц и карты мостов, карты канализации и карты метро, карты электросетей и карты водопровода, карты звуковых потоков и карты аэродинамических труб, – на стенах его крохотной квартирки на площади Св. Марка была начертана карта всей его жизни с пометками того, где он впервые напился, где впервые занимался сексом, где начал писать свою первую пьесу, где застрял на третьем акте. Однажды утром, когда Карл сидел, как обычно, в кафе в Виллидже, пил, как обычно, эспрессо и от руки писал в большом бумажном блокноте третий акт пьесы, он вдруг начал чертить свою первую карту: персонаж выходит на сцену, открывает рот – и дальше ничего. В попытке найти правильные слова для диалога Карл целый час сидел, уставившись в свой эспрессо и свой блокнот, а потом начал чертить карту пьесы, которая, как он надеялся, откроет ему, что же персонаж хотел сказать. Это привело к новой карте, а потом к еще одной.