Ястреб на перчатке - [47]

— Мужеством? Меня всю жизнь обвиняли в трусости. — Риккардо грустно улыбнулся, краешком губ. — Хватит об этом, сеньоры. Лучше поприветствуем наших гостей.

Де Вега сделал два десятка шагов к украшенной королевскими лунами карете.

— Монсеньор де Вега? — командир черных[8] гвардейцев двинулся ему навстречу. Он единственный, кто спешился. Мундир его был лишен каких-либо знаков отличия. Дверцы карет были закрыты.

— Да. С кем имею честь говорить? — Риккардо протянул гвардейцу руку.

— Для вас это не имеет значения, — покачал головой посланник короля, но все же пожал протянутую руку.

— У вас нет письма для меня от Его Величества?

— Нет, но Его Величество просил передать вам дословно: «Граф де Вега, вы просили у меня красивую смерть. Я даю вам ее», — громко, медленно, чеканя каждое слово, произнес посланник.

— Что ж, передайте королю мою благодарность. Я ценю его милость, — ответил де Вега. — А сейчас я хочу увидеть лицо своей смерти.

Риккардо сделал шаг к карете.

— Сеньор! — воскликнул он. — Я горю от желания с вами познакомиться. Смелее, мы устроим пир в вашу честь. Будем гулять до рассвета, разопьем бочку доброго двадцатилетнего вина. Вы любите танцы? Девушки в Осбене просто прелестны! Где же ты, смерть, дай взглянуть на тебя!

Блас Феррейра глядел уже не на графа, а на плиты мостовой. Отвел взгляд. Не мог смотреть на то, как у де Веги сдают нервы.

Франческо сжал огромные кулачищи и шептал сквозь зубы богохульства. На его глазах Риккардо, которого рыцарь оберегал с младенчества, казалось, сходил с ума.

Граф замолчал. На площади воцарилась пронзительная тишина. Люди затаили дыхание, и даже город вокруг будто бы вымер. Не доносилось ни звука. Бродячий поэт, застывший у трактира в двадцати шагах от кареты, уже складывал в уме первые строки песни «Граф Риккардо и Смерть».

— Смотрите, граф. Смотрите лучше.

Дверца кареты раскрылась. На мостовую ступила сначала одна ножка, облаченная в изящную черную туфельку, потом другая.

— Узнаете меня, граф? — громко спросила молодая девушка, одетая в черное дорожное платье. На голове — черная шляпка, траурного же цвета были и длинные, до локтя, перчатки. Роскошные светло-русые волосы спадали ниже плеч, резко контрастируя с одеждой. — Здравствуй, Риккардо, — сказала она, глядя ему в глаза.

— Нет, не забыл. Хотел, мечтал об этом, но не смог, — признался он, чувствуя, что растворяется в ее больших синих глазах, сверкающих, как звезды на небе в безоблачную ночь, горящих невидимым пламенем. — Патриция… — Риккардо широко и радостно улыбнулся, впервые за долгие месяцы. — Патриция, если бы ты знала, как я рад тебя видеть!

Каменный мешок три на четыре шага. Нет, скорее колодец. На высоте двух человеческих ростов маленькое окошко, затянутое зеленой от старости решеткой. Хотя решетка здесь лишь для виду, в узкую щель бойницы не пролезет даже кошка, не то что человек.

Каменная скамья, в углу ржавое смердящее ведро. Камерам печально знаменитого Седого Замка далеко до лучших таверн и постоялых дворов Мендоры, к которым привыкло большинство из его благородных узников.

Седой Замок страшен тем, что попавший сюда вычеркивался из списка живых, его оплакивали как умершего, несмотря на то что он еще долгие-долгие годы медленно гнил в сырых подземельях. Словно бы в усмешку такое погребение заживо согласно законам считалось мягким наказанием, королевской милостью, противовесом усекновению головы, виселице или четвертованию. Много воплей, стенаний, богохульств и плача слышали эти старые стены из серого камня.

Риккардо де Вега был спокоен, ибо знал: ему эта милость не грозит. Единственного оставшегося в живых участника мятежа Пяти Графов, врага короны, государственного преступника, посягнувшего на целостность Камоэнса, бросившего вызов Хорхе Третьему, едва не сокрушившего королевскую рать, пощадить не могли.

Сквозь узкую бойницу в темницу проникли первые лучики солнца. Слабые, едва заметные, робкие, они словно бы колебались — наступило ли их время, пора разогнать ночь или еще немного подождать?

Граф прижимался к холодной, промерзшей насквозь каменной стене и не чувствовал холода, совсем не чувствовал. Он наслаждался восходом солнца, игрой солнечного зайчика, чудом пробившегося сквозь бойницу, на темном камне стены. Старался впитать в себя, запомнить, ощутить все его мгновения, ничего не пропустить. Наступало его последнее утро.

На главной площади Мендоры, перед величавым зданием парламента и собором Единого, наверняка уже соорудили помост. Хрупкие снежинки, кружась, медленно падают на деревянные столы, накрытые красным полотном. С ночи в узкую щель бойницы бьется северный ветер, словно пытаясь спасти его. Но тщетно. На столах, посыпанных белой крошкой, ждут своего часа пыточные инструменты.

Блестящая, слепящая глаза, отточенная до бритвенной остроты сталь: бесчисленные ножи, крюки для вытаскивания внутренностей, пилки, зубья, иголки. Перечислять можно еще долго. Арсеналы высоких мастеров[9] Мендоры богаты. Риккардо представил себе все это и содрогнулся. Он боялся боли, не умел ее терпеть. Боялся своей слабости и позора, поэтому уже полгода носил с собой яд. После пленения его не обыскивали, горошина яда в скорлупе кедрового орешка все еще с ним.