Ясновельможный пан Лев Сапега - [4]

Интерес к личности Л. Сапеги подогрел и первый Президент Республики Беларусь, объявив себя преемником политических идей Льва Сапеги. А через некоторое время, когда начали говорить об опасности присоединения маленькой Беларуси к громадной России, президент удивился и спросил: «А почему разговор не ведут о присоединении России к Беларуси?» Как раз в таком контексте ставил вопрос о союзе славянских народов Лев Сапега.

Как государственный деятель, Л. Сапега всегда отвечал требованиям времени. Профессионально он ни в чем не уступал своим европейским коллегам и современникам: кардиналу Ришелье, канцлеру Уильяму Сесилу, великому князю московскому Борису Годунову, а кое в чем даже превосходил их. Возможно, именно поэтому ряд историков и писателей намеренно идеализируют его образ. Об отрицательной стороне его деятельности эти исследователи или умалчивают, или говорят вскользь.

Например, И. Саверченко рисует образ, положительный во всех отношениях. Читатель видит героя, белорусского политика номер один, своеобразную икону, пример для подражания [52, с. 3 и 4]. Однако в этом образе, слишком правильном и потому схематичном, похожем на музейный экспонат, нет живого человека, тем более Сапеги — дипломата умного, хитрого, скрытного, способного на необычные дипломатические уловки. Очерк И. Саверченко более интересен подбором фактов, которые позволяют ему утверждать, что сделанные им выводы безошибочны, потому что базируются на имевших место в истории Беларуси великих событиях.

Писатель В. Чаропко, вдохновленный этими фактами, углубился в жизнеописание Льва Сапеги и сумел подать ясновельможного настоящим творцом истории. В книге «Уладары Вялікага Княства» Лев Сапега впервые в современной белорусской литературе предстает перед читателем во всем величии дипломата, который на отлично овладел своим ремеслом.

Однако ни Саверченко, ни Чаропко не рассматривают Льва Сапегу как организатора смуты в России. Вопреки фактам и здравому смыслу эти биографы пытаются защитить его от обвинений в деле о самозванцах, сокрушивших московский трон. Вероятно, они не хотят, чтобы ясновельможного считали агрессором, который развязал войну с Московией, и ставили в один ряд с Наполеоном Бонапартом (с разницей в двести лет). При этом не принимают во внимание, что Сапега превзошел именитого француза, и это подтвердит любая историческая карта, иллюстрирующая результаты войн начала XVII века.

С течением времени количество должно переходить в качество. Может, поэтому в 1996 году А. Мартинович озвучил призыв максимально точно следовать историческим фактам. При этом он заметил, что до недавнего времени о Л. Сапеге почти не говорили, а если и говорили, то не могли простить того, что он боролся с Московским государством. Писатель, приветствуя издание новых книг о Сапеге, выразил пожелание, чтобы «в этом нужном и своевременном возвращении не наблюдалось перехода из одной крайности в другую и не рисовался бы Л. Сапега только светлыми красками» [40, с. 110] (пер. наш — Л. Д.).

Этому исследователю не откажешь в здравомыслии. Глубже изучая жизнь и деятельность ясновельможного, соглашаешься: в нем есть чем восхищаться и есть что порицать. Самой положительной оценки заслуживает его государственный размах в борьбе за Великое княжество Литовское как независимое государство, желание защитить честь белоруса перед другими народами, попечение о национальной культуре (он собрал богатую библиотеку, построил множество храмов, опекал художников, издателей). Но ни в коем случае нельзя отрицать иного Сапегу. Того самого, который, казалось бы, следуя букве закона, подавлял любое выступление, по его мнению, угрожавшее безопасности Княжества; который жестоко расправлялся с бунтовщиками: четырем руководителям восстания 1606–1610 годов в Могилеве отрубили головы [28, с. 86 и 120], в ноябре 1623 года за убийство полоцкого и могилевского архиепископа Иосафата Кунцевича к смертной казни было приговорено девяносто четыре человека, правда, семидесяти четырем из них удалось сбежать [40, с. 111]. С одной стороны, Лев Сапега был уверен, что даже самые жестокие приговоры будут одобрены не только королевской властью, но и святым костелом. А в дипломатической игре, которую он тогда затеял, такая поддержка была необходима. С другой, он понимал, что массовое убийство, пусть и согласно букве закона, не добавит ему популярности ни в народе, ни тем более в истории. Понимал это и В. Короткевич, когда в уста своему герою вкладывал слова: «За этот день на меня столетиями будут вешать всех собак» [29, с. 122] (пер. наш — Л. Д.). Но отказаться от наказания — бросить тень на церковную унию, дело, которому он отдал много сил и энергии. Наказание в Витебске, введение Брестской церковной унии и воинские походы в Московию — это те лакмусовые бумажки, которые дают основание одним произносить имя Сапеги с придыханием, а другим — с не меньшим энтузиазмом унижать его. Однако, как бы то ни было, над всеми устремлениями Сапеги преобладала забота о родине, попечение о ее будущем.

Раньше перед историками и писателями стояла задача вернуть это славное имя из исторического небытия, доказать, что в истории Беларуси Сапега должен занимать самое почетное место. Теперь же необходимо, наконец, расставить точки над «i» в спорных вопросах. Если не разгадать все загадки, связанные с его именем, то хотя бы дать исчерпывающие комментарии с точки зрения национальной исторической науки. Правда, здесь есть свои сложности.