Ясно. Новые стихи и письма счастья - [5]

Обмороженный, ночь провалявшийся на снегу,

Мог сказать старшине палаты: подите вы, мол, —

Но когда к нему, полутрупу, направились два деда

И сказали: боец, вот пол, вот тряпка, а вот вода, —

Чего б вы думали, встал и вымыл.

Неужели, когда уже отняты суть и честь,

И осталась лишь дребезжащая, словно жесть,

Сухая, как корка, стертая, как монета,

Вот эта жизнь, безропотна и длинна, —

Надо будет отнять лишь такую дрянь, как она,

Чтобы все они перестали терпеть

Все это?

Пятая

Приговоренные к смерти, толстые он и она,

Совокупляются, черти, после бутылки вина.

Чтобы потешить расстрельную братию,

Всю корпорацию их носфератию

В этот разок!

Чтобы не скучно смотреть надзирателю

Было в глазок.

Приговоренные к смерти, не изменяясь в лице,

В давке стоят на концерте, в пробке стоят на кольце,

Зная, что участь любого творения —

Смертная казнь через всех растворение

В общей гнильце,

Через паденье коня, аэробуса,

Через укус крокодилуса, клопуса,

Мухи цеце,

Через крушение слуха и голоса,

Через лишение духа и волоса,

Фаллоса, логоса, эроса, локуса,

Да и танатоса в самом конце.

Приговоренные к смерти спорят о завтрашнем дне.

Тоже, эксперт на эксперте! Он вас застанет на дне!

Приговоренные к смерти преследуют

Вас и меня.

Приговоренные к смерти обедают,

Приговоренные к смерти не ведают

Часа и дня.

О, как друг друга они отоваривают —

в кровь, в кость, вкривь, вкось,

К смерти друг друга они приговаривают

и приговаривают: «Небось!»

Как я порою люблю человечество —

Страшно сказать.

Не за казачество, не за купечество,

Не за понятия «Бог» и «Отечество»,

Но за какое-то, блядь, молодечество,

Еб твою мать.

Шестая

Перед каждой весной с пестротой ее витражовой,

Перед каждой зимой с рукавицей ее ежовой

И в начале осеннего дня с тревожной его изжогой,

Да чего там – в начале каждого дня

Я себя чувствую словно в конце болезни тяжелой,

В которой ни шанса не было у меня.

Мне хочется отдышаться.

В ушах невнятная болтовня.

Ни шанса, я говорю, ни шанса.

Максимум полтора.

В воздухе за окном тревога и сладость.

Покачиваясь, вышагиваю по двору.

Я чувствую жадность.

За ней я чувствую слабость.

Я чувствую силу, которую завтра я наберу.

Воздух волен.

Статус неопределен.

Чем я был болен?

Должно быть, небытием.

Прошлое помнится как из книжки.

Последние дни – вообще провал.

Встречные без особой любви говорят мне: «Ишь ты».

Лучше бы я, вероятно, не выживал.

Не то что я лишний.

Не то чтобы злобой личной

Томился тот, а тайной виной – иной:

Так было логичней.

Так было бы элегичней.

Теперь вообще непонятно, как быть со мной.

И я сам это знаю, гуляя туда-обратно,

По мокрому снегу тропу себе проложив.

Когда бы я умер, было бы все понятно.

Все карты путает то, что я еще жив.

Я чувствую это, как будто вошел без стука

Туда, где не то что целуются – эка штука! —

Но просто идет чужой разговор чужих;

И легкая скука,

Едва приметная скука

Вползает в меня и мухой во мне жужжит.

Весенний вечер.

Свеченье, виолончель.

Я буду вечен.

Осталось понять, зачем.

Закат над квадратом моим дворовым.

Розовость переливается в рыжину.

Мне сладко, стыдно.

Я жаден, разочарован.

Мне несколько скучно.

Со всем этим я живу.

Седьмая

За срок, который был мною прожит,

Ни дня не давал дышать без помех

Тот местный дух, который сам ничего не может

И вечно поносит всех.

Его дежурное «Не положено»,

Нехватка насущного, страх излишнего

Гнались за мною, как взгляд Рогожина

Всюду преследовал князя Мышкина.

Если я сплю не один, то это разврат.

Если один, то и для разврата я слишком плох.

Я грабитель, если богат,

А если беден, то лох.

Меня не надо, и каждый, кто не ослеп,

Видит, как я предаю Лубянку и крепость Брестскую.

Если я ем – я ем ворованный русский хлеб.

Если не ем, то я этим хлебом брезгую.

Сам он работой ни разу не оскоромился,

Даром что я наблюдал его много лет.

Это ниже его достоинства,

Которого, кстати сказать, и нет.

Иногда, когда он проваливался по шею

И у него случался аврал,

Он разрешал мне делать, что я умею,

И подать за это брал.

Периодически он мне сулил тюрьму и суму.

Тогда в ответ я давил на жалость.

«Слушай, давай я сдохну?» – я говорил ему,

Но это даже не обсуждалось.

Без меня его жизнь давно бы стала растительной —

Дуб на юру, ковыль на ветру.

Если возможен и вправду грех непростительный —

Это если я сам умру.

Смерть неприлична. Забудем про это слово.

Она не дембель, а самострел.

И правда, где он найдет другого,

Который бы это терпел

И сам же об этом пел?

Восьмая

Потом они скажут: извините.

Все так, как предсказывали вы.

Когда все это было в зените,

Нам ужасно лгали, увы.

И мы, пребывая в Вальгалле,

Глаза опуская от стыда,

Ответим: ну конечно, вам лгали.

Вам лгали, а нам – никогда.

Потом они скажут: простите.

За что? Вы знаете, за что.

Сами знаете: родители, дети,

Театры, цирки шапито.

Семейство зависит от мужчины,

От мэтра зависит травести…

Короче, у нас были причины

Именно так себя вести.

И мы – не без искренней кручины —

В ответ горячо прокричим:

Разумеется, были причины.

Лишь у нас не бывает причин.

Тогда, уже несколько уверенней,

Проявится ссучившийся друг:

– Вообще это было в духе времени.

У времени был такой дух.

И мы, оглядевшись воровато,

В ответ залепечем горячо:

– Эпоха, эпоха виновата!

С вас спросу нету, вы чо.

Тогда, добираясь до крещендо,