Ящики незнакомца. Наезжающей камерой - [44]

Из глаз Сони полились слезы, падавшие на кожуру банана в тарелке. Я стал успокаивать ее громким голосом, чтобы слышала дочь:

— Не надо плакать, прошу вас. Я уверен, что Татьяна не сердится.

— Милое дитя, вы говорите так, чтобы она слышала и смягчилась, но ее гнев не проходит так быстро, особенно, когда она сердится на меня. Я уже давно для нее обуза тяжелее ребенка и к тому же безнадежная. Но вы проходите к ней, не ждите, пока она позовет. Она гордая.

Перед тем как уйти, я тихонько постучал в дверь Татьяны и позвал ее, но она не ответила. Я слышал, как она ходит по комнате и переставляет вещи. Когда Соня вышла, я сделал еще одну попытку.

— До свиданья, Мартен. Прости, но мне нужно выспаться. Ты был прав, я действительно устала.

Разговор был окончен, но то, что она сказала мне несколько слов, немного успокоило меня. Я вернулся домой к половине двенадцатого ночи. Войдя в спальню, я сразу включил свет, желая убедиться, что Валерия не лежит в моей постели. Затем я взглянул на ее кровать, чтобы узнать, вернулась ли она, и опешил. Валерия лежала, как всегда, голая. Но с краю у окна рядом с ней спал какой-то мужчина с копной черных волос. Я был потрясен как хозяин, заставший бродягу на своем огороде. Я схватил Валерию за плечи, рывком стащил с постели, вытолкал в прихожую и запер за ней дверь на ключ. Мужчина тяжело перевалился на середину кровати, почмокал губами и начал приоткрывать глаза. Это был парень лет двадцати, довольно полный красивый брюнет с расплывчатыми чертами, похожий на обжору, уже имевшего неприятности с печенью. Валерия била ногами в дверь, обзывала меня ублюдком, что было естественно для нее. Парень на кровати шумно выдохнул и открыл, наконец, глаза. Увидев меня рядом, он не на шутку встревожился.

— Вставайте! — приказал я ему. — Ну же, вставайте, одевайтесь, и вон отсюда!

Парень с перепугу не мог пошевелиться. Я отвесил ему оплеуху — не для того, чтобы ударить, а чтобы вернуть его в сознание. Не спуская с меня глаз, он встал и, согнувшись, направился к стулу, на который была сброшена его одежда. С другой стороны двери Валерия кричала ему, чтоб он набил мне морду, что я грязный еврей, коммунистическая скотина. «Надавай ему, Жильбер, ты сильней его!» Жильбер пожал плечами, показывая, что он не одобряет ее призывы. По мере того как он одевался, к нему возвращался дар речи.

— Если бы я предполагал, то, конечно же, ни за что не пришел бы сюда. Но вы же знаете, как это бывает. Ты почти не сомневаешься, что все пройдет как по маслу. Что вы делаете?

Я не ответил и держался холодно. Парень, все еще под впечатлением, попытался задобрить меня.

— Я скоро должен получить повестку. И вперед, на двадцать восемь месяцев в Алжир, гонять арабок по пустыне. Ничего перспектива, а? Из такой поездочки можно вполне и не вернуться. Разумеется, хочется пожить в свое удовольствие, но я считаю, должны быть какие-то границы. Моя бедная мамочка…

— Скорее, я начинаю терять терпение. Галстук наденете на лестнице, туфли тоже.

Когда я открыл дверь, толкая его перед собой, Валерия рванулась внутрь с такой силой, что отбросила его назад, потом вцепилась в него и завопила:

— Жильбер, останься! Ты не можешь оставить меня одну с ним. Это бандит, убийца… Не веришь? Он только что вышел из тюрьмы!

— Это чистая правда. Меня выпустили в прошлый понедельник, и должен сказать, что в тюрьме я стал злым.

Охваченный ужасом, Жильбер вырвался из рук Валерии, грубо бросив ее на кровать, и стремглав выбежал из спальни.

Валерия, смирившись, улеглась поудобнее, и в комнате воцарилась тишина. На следующее утро, когда мы завтракали с ней за кухонным столом, она спросила, буду ли я доволен, если она съедет с квартиры.

— Я не стану тебя удерживать, но мне будет жаль, если ты уйдешь.

XIII

Целый месяц с помощью Жоселины я усиленно знакомился с управлениями и службами СБЭ. Чаще всего я наталкивался на нежелание и холодное отношение работников дирекции, которых Эрмелен наверняка настраивал против меня. В определенной мере эта более или менее очевидная недоброжелательность служила своеобразной лакмусовой бумажкой для выявления ставленников генерального директора. Устройство СБЭ представляло собой сложный механизм, мысли о котором не покидали меня и дома, почти не оставляя времени на раздумья о незнакомце и его рассказе. Кроме того, Лормье часто задерживал меня в своем кабинете, чтобы поговорить о каком-нибудь проекте, о какой-нибудь опасной ситуации или даже чтобы поделиться со мной соображениями, на которые его наводило время. Он не любил меня и был достаточно тонок, чтобы чувствовать, что я его тоже не люблю, но он нередко предпочитал мое общество общению с Одеттой или Жоселиной, вероятно, потому что я мужчина и, возможно, также по причине моего дерзкого характера, что предоставляло его собственной натуре больше возможностей взрываться, чем мягкость и податливость моих коллег. Излюбленной темой его разговоров было малодушие хозяев, их преступная и самоубийственная сентиментальность. Коммунизм, говорил он, не стучится в наши двери, он сидит внутри нас (внутри хозяев). Затем включалась тема хозяйских детей, воспитываемых слишком вольно, которые прониклись социалистической идеологией и разительно отличаются от своих родителей. Когда он спрашивал мое мнение, я, естественно, не говорил ему все, что думаю, но поневоле приходилось как-то формулировать свои мысли. Эти нудные разговоры помогли мне найти ответы на отдельные вопросы, которые я никогда до сих пор себе четко не ставил. В такие моменты, когда Лормье расслаблялся и высказывался с грубоватой откровенностью и не без определенной агрессивности в мой адрес, он казался мне зеркалом, отражающим со значительным увеличением некоторые жизненные устои ему подобных. Именно слушая его, я понял раз и навсегда, что богачи, самые лучшие из них, самые доброжелательные, самые искренние христиане глубоко убеждены, что принадлежат к породе людей, настолько отличающейся от моей, что в их понимании не существует абсолютно ничего общего между этими породами. Можно было подумать, что деньги, которыми они обладают, внушили им, что в жилах их течет голубая кровь. В результате этих разговоров я, может быть, понял, почему не пошел в коммунисты. Я узнавал в этом сильном чувстве буржуазного превосходства чувства, которые испытывает активист комдвижения по отношению к непосвященным, на которых он часто смотрит свысока, с вызовом здоровяка, которому уже все давно понятно. Подобно буржую, набитому деньгами и окруженному почестями, человек, обогащенный марксистскими истинами, уже не считает себя просто человеком.