Ящики незнакомца. Наезжающей камерой - [25]

VIII

Придя к Татьяне, я был поражен ее видом. Это был притворный вид смущенного ребенка, который был повинен в том, что учинил какую-то шалость, например, остриг кошку машинкой или запер старого дядюшку в шкафу. В столовой я сразу же заметил, что стол накрыт на двоих. Татьяна, следившая за моим взглядом, покраснела. Когда она заговорила, губы ее слегка задрожали.

— Мама ушла ужинать к Дуне Скуратовой.

Сказав это, она бросилась на меня и, впившись в мои губы, согнула меня под собой — я ведь был сантиметров на десять ниже ее, — словно именно она мужчина. Я подумал сначала о том, сколь смешно выгляжу в такой позе, но моя напряженность прошла, и я пошел за ней в спальню. Мы лежали уже больше часа на узкой кровати, когда, приподнявшись на локте, чтобы заглянуть мне в глаза, она сказала:

— Ты не вернешься к себе. Я схожу за твоими вещами. Будешь жить здесь.

Я ответил «нет» спокойно и твердо. Понимая, что настаивать бесполезно, она воскликнула в сердцах:

— Надо же было быть такой дурой!

Я зарылся лицом в ее волосы и усмехнулся, ясно поняв, что она имеет в виду. Татьяна заплакала у меня на плече. Я ласково заговорил с ней, сказал, что люблю ее.

— Я хотел бы стать твоей опорой, но знаю, что мое присутствие не помешает тебе делать то, чего ты не желаешь делать, возможно, даже наоборот, и ты должна надеяться только на собственную волю.

— Ладно уж, я знаю, что тебе больше хочется жить там, на улице Сен-Мартен. Но почему ты не женишься на мне?

Я оделся, а Татьяна, прикрывшая было свою наготу пеньюаром, передумала и удостоила меня элегантного платья, а также красиво уложила косу рыжих волос. Но перед этим она предстала передо мной почти обнаженной — в туфлях, чулках и поясе с белыми рюшами, на котором держались подвязки. Ей, должно быть, сказали, что так она очень красива. Я это подтвердил. По правде говоря, мне показалось, что рядом с ней великие секс-символы американского кино выглядели бы довольно жалко.

В столовой было полно цветов — срезанных и в горшках. Их хватало и в кухне. К тому же цветы дорогие. Наверняка это изощрялся Лормье. Татьяна приготовила холодный ужин. Пока она ходила от буфета к раковине, я рассказал, как Эрмелен спросил, я ли убил Шазара, и что за этим последовало. Она бурно возмутилась поведением Эрмелена, произнеся немало резких слов, доставлявших мне удовольствие, но когда я дошел до своего рода пакта, заключенного Лормье со мной против общих неприятелей, она просто задумчиво промолчала. На известие о том положении, которое я буду теперь занимать при президенте СБЭ, она также не прореагировала, как я этого ожидал, а лишь поздравила меня бесцветным голосом и с отсутствующим видом. Разочарованный, почти растерянный, я решил уже больше не откровенничать. Мы перешли к столу. Татьяна усадила меня по правую руку, затем встала, обхватила мою голову руками, прижала к себе и произнесла со всей возможной видимостью чувства.

— Ты не представляешь, как я рада за тебя.

После этого мы принялись за устрицы, которые она крайне неумело открыла еще перед моим приходом. Большинство из них были осыпаны осколками раковин, во многих уже не было воды, а некоторые просто превратились в кашу.

— Татьяна, я должен тебе еще что-то рассказать. Знаешь, когда позавчера я пришел в СБЭ, меня посадили в пустой кабинет, где из мебели был только стул да стол с шестью ящиками — по три с каждой стороны.

Я рассказал о своем открытии, вытащил из кармана исписанные мною листки и прочитал ей рассказ незнакомца. Татьяну рассказ сильно увлек, и она задавала все вопросы, какие я только желал.

— Ты нашел крест, который он должен был нарисовать на столе?

— Нет. Только надпись: «Да здравствует К… Носильщик с нами». Но сделанную другим почерком.

— Носильщик — коммунист? Мне смешно. Ты не нашел ничего больше?

Тогда я показал ключ, кусок резиновой камеры и рассказал, как благодаря включенному отоплению, я смог установить с точностью до месяца, когда там был незнакомец. Зеленые глаза Татьяны сверкали от возбуждения.

— Нужно узнать, кто он, сделать что-то. Его рассказ — это призыв на помощь. Ты, кажется, не понимаешь этого.

— Я много размышлял об ответственности, которая возникает при подобном открытии. Не думай, что я хочу уклониться от нее, но, будучи убийцей, мне не очень-то улыбается идти в полицию заявлять о преступлении, которое, может быть, никто никогда и не совершал. Предположим, что этот незнакомец просто-напросто сидит под крылышком у родителей или завербовался в десантники — хорош же я буду! Прежде чем что-то раскручивать, я должен иметь основания заявить, что такой-то человек исчез; его родным и друзьям ничего о нем не известно, а я нашел его следы в СБЭ. К тому же мне повезет, если подозрения немедленно не падут на меня.

— Почему бы тебе не рассказать Лормье?

— Естественно, мне это пришло в голову, но предположим, что Эрмелен убил незнакомца. Я дам в руки Лормье оружие против его генерального директора. Что же касается правосудия, то его ожидают похороны по первому разряду, дело не выйдет за стены СБЭ.

— Как же быть? Ты же не собираешься остановиться на этом? Что ты будешь делать?