Яростная Калифорния - [35]

В общем-то, разговаривая с калифорнийцами, в том числе и с политиками-профессионалами, я не видел чрезмерного ажиотажа вокруг выборов. Но в газетах гремела канонада. Известный обозреватель Джеймс Рестон, путешествуя в то время по Калифорнии, писал: «Голоса по радио, дискуссии в университетах и предвыборные речи — все хотят исправить что-то или что-то улучшить. Ежеминутно нас побуждают перейти к машине марки «крайслер» или на сторону Кеннеди, покончить с дистрофией мускулов или «Очиститься с Джином». У каждого «новая идея», и все — от Генри Форда до Ричарда Никсона — призывают нас «увидеть свет»... Что бы ни говорили об Америке сегодня, она берется за великие вопросы человеческой жизни. Она спрашивает: в чем смысл всего этого богатства? Является ли бедность неизбежной или ее нельзя долее терпеть? Какую Америку хотим мы видеть в конце концов? И в каких отношениях с остальным миром?»

Для многих это было время самокритичных вопросов и больших надежд, но кончилось оно так, как предвидели хладнокровные, не поддающиеся экзальтации прогнозисты, а именно — выбором между Ричардом Никсоном и Губертом Хэмфри, и в ноябре он был сделан в пользу первого.

■

Этот день запомнился, и я хочу рассказать о нем подробнее.

На календаре обычном был вторник 4 июня 1968 года.

На политическом — долгожданный день выборов в штате Калифорния.

А на дворе был просто ненастный день. С утра Великий океан нагнал нелетних туч над Сан-Франциско, и нудный дождичек, подхлестываемый ветром, кропил посеревшие улицы, сочился как некие водяные часы, словно природа с тайным своим умыслом раздробила и замедлила течение времени, намекая, что дню быть долгим.

Но как долгим?

После пяти вечера показалось мне, что день пошел на убыль. В пять вечера увидел я черный тусклый блеск парабеллума, который вдруг извлек из-под бушлата дюжий паренек, чтобы прихвастнуть игрушкой перед своей милой девушкой. Этакий безусый сосунок... Снисходительное словцо, правда, пришло мне на ум с запозданием, а не тогда, когда в приглушенном свете серого дня игрушка испускала вокруг свои матово-вороненые отсветы. Ведь может заворожить тусклый блеск парабеллума в руках незнакомца, да еще и в незнакомой квартире, да к тому же в городе, который тоже не очень знаком.

Но отсветы были без вспышек.

И впечатления вроде бы пошли на убыль, а с ними и странный день. Когда же — по календарю — положено было ему кончиться, он невиданно продлился. Бурно состыковался с ночью, «упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного». Ибо в полночь другой человек не в безвестной сан-францисской квартирке, а как бы на глазах всего мира тоже повстречал молодого незнакомца с пистолетом. И случились не отсветы, а вспышки, и человек упал — как бы на глазах всего мира...

Впрочем, по порядку.

Утром я сел в автобус и по Фултон-стрит, мимо лавок негритянских старьевщиков отправился в сторону парка «Золотые ворота» на Хейт-стрит — в «мировую столицу хиппи».

И на Хейт-стрит, застроенной невысокими и неновыми домами, обитатели не признанной в ООН столицы, не смущаясь моросящего дождя, по-американски экстравагантно явили себя длинными нечесаными волосами, босыми ногами, библейскими хламидами и мексиканскими пончо на плечах, глухими сюртуками а-ля Джавахарлал Неру, декоративными мини-веригами с брошами на гладких столбах юношеских шей. Ярко выраженный — долговечный ли? — подвид. Своеобразная партия протеста.

Они были красивы, во всяком случае на первый взгляд, красивы той силой жизни, которая сопровождает молодость, но они претендовали и на значительность. Своими молодыми бородами и библейскими хламидами они замахивались на титул вероучителей и пророков, и тут-то возникал критический вопрос об их мандате и полномочиях.

Парень лет двадцати трех стоял в нише одного подъезда, грациозно касаясь стены плечом. Лицо супермена с телеэкрана — твердый красивый подбородок, прямой римский нос, красивый овал лица. Очень отстраненно стоял парень, смотря куда-то вдаль, и это мешало мне заговорить с ним. Колеблясь, я разглядывал соседнюю витрину, за стеклом которой красовались сверхдобротные тяжелые сапоги — удачная копия с оригинала прошлого, а может, и позапрошлого века, и сыромятные сандалии, тоже тяжелые и тоже удачные, потому что такими, наверное, и были они на ногах библейских пастухов у берегов Мертвого моря и в междуречье Тигра и Евфрата. И парень, величественный, как проверенный временем товар в витрине, сокращал меня в размерах до сегодняшнего суетного дня.

Два хиппи прошли мимо. Негромко, как пароль, парень бросил им какое-то словцо. Из рук в руки перекочевала сигаретка. Он долго чиркал спичкой, отвернувшись в глубину подъезда, а когда снова возник передо мной красивый профиль, я встал на ступеньку и сказал:

— Я иностранный газетчик. Хотел бы задать несколько вопросов.

И тогда он медленно повернулся ко мне, посмотрел на меня невидящим дымчато-пустым взглядом серых глаз. И не ответил.

— Я иностранный газетчик...

Но взгляд оставался таким же прелестно-дымчатым и пустым.

— Эй, приятель, я иностранный газетчик...

Парень плыл по своим, строго индивидуальным, закодированным, не поддающимся подслушиванию волнам наркотического транса.