Ярость - [19]

Оленич подозвал Еремеева и попросил помочь слезть с арбы.

— Товарищ лейтенант, полежали б, а? Как только вы сойдете, так арба укатит отсюда.

— Пускай катит… Поблагодари хозяина за экипаж и за тягловую силу.

Но, подумав, подозвал Алимхана и с ним подошел к хозяину арбы.

— Отец, я благодарю вас за помощь. Пусть война минует ваш очаг. Алимхан, переведи.

Горец кнутовищем приподнял длинную шерсть папахи: оказалось, что лицо у него было скуластое, строгое, но сверкающие глаза да скупая улыбка смягчали его черты. Он что-то пробормотал.

— Что он говорит? — спросил Оленич.

— Он сказал, что ты похож на балкарца. И если тебе еще нужны будут волы, позови.

Потом горец торопливо развернул быков, неистово стегая их кнутом, быстро покатил вниз по косогору и через минуту-другую скрылся за поворотом.

Еремеев постлал под березами на мягкой траве подонку, положил скатку и предложил лейтенанту прилечь. Но в этот момент раздалось тревожное:

— Воздух!

И послышался гул самолетов. По характерному звуку с присвистом Оленич узнал двухфюзеляжный разведчик — «раму», как называли солдаты самолет «фокке-вульф». И действительно, она выскользнула из-за горного хребта на большой высоте. Но небо было чистое, бледно-голубое, и самолет, освещенный солнцем, был хорошо виден. «Рама» сделала круг над косогором, на котором расположились подразделения батальона Истомина и пулеметчики Оленича, и ушла в направлении Баксана.

— Ну, теперь жди бомбардировщиков, — проговорил Еремеев.

Послышалась команда:

— Всем — в укрытие!

— Неужели на такую горсточку солдат пошлют бомбардировщики? — спросила Соколова.

— Обязательно, — подтвердил Оленич. — В сорок первом они кидались даже на отдельно идущего человека, обстреливали из пулеметов пастухов и детей… Внимание! — крикнул лейтенант. — Замаскироваться всему личному составу. Станковые пулеметы приготовить для стрельбы по воздушным целям.

Он знал, что для пулеметчиков самая трудная, самая неудобная позиция — стрельба по самолетам. «Максим» не приспособлен для такого ведения боя, но все равно всегда пулеметчики были готовы вести огонь по вражеской авиации. Ждать не пришлось: через несколько минут громыхнул гром в ясном небе — из-за горы вынырнуло три «юнкерса». Они молниеносно пронеслись над верхушками деревьев и сбросили несколько бомб. Самолеты уже скрылись, когда на косогоре начали рваться бомбы. Никто даже выстрелить не успел. Гул покатился по склонам гор, синий дым клочьями поднимался над кустарниками.

— Почему не стреляли пулеметы? — гневно спросил Оленич. — Райков, Гвозденко, Тур, Коляда! Ко мне! — Командиры пулеметных расчетов подбежали к нему, взволнованные и виноватые. — Почему молчали «максимы»? Да нас эти швабы колесами самолетов раздавят! Немедленно привести в полную боевую готовность!

— Есть!

Опять возник, угрожающе нарастая, зловещий рев, как грозовые раскаты. Самолеты летели и строчили из пулеметов. Но теперь дружно застрекотали и «максимы». Стервятники поспешно начали отворачивать. Оленич видел, как стреляли по ним и наши пэтээровцы.

— Вперед! Бегом, вперед! Всем подразделениям немедленно сменить позицию. Рассредоточиться! — командовал Истомин.

Старшина Костров удивительно быстро перевел пулеметные расчеты на более выгодные позиции — в безопасное место, удобное для ведения огня. Не минуло и нескольких минут, как на пустом косогоре лишь расползались синце дымки после взрывов да валялись обрубленные осколками ветки деревьев. Соколова и Еремеев подхватили Оленича под руки и повели в укрытие. Он сопротивлялся, говорил, что ему надо руководить боем пулеметов, Женя соглашалась:

— Да, конечно, лейтенант. Я понимаю. Сейчас мы тебя устроим и командуй себе. Мы же сберегаем твои силы.

— Оставь меня, — говорил он, — я сам дойду… Вот с Еремеевым.

— Быстрее… Меня раненые ждут.

Самолеты налетели вновь, но они сбросили бомбовый груз и обстреляли из крупнокалиберных пулеметов уже пустое место.

А вскоре послышалась команда: строиться в походную колонну, и отряд двинулся дальше, спускаясь с гор в долину. Остаток дня и всю ночь колонна шла ускоренным маршем, часто меняя направления, выбирая путь в ложбинах или в тени деревьев, потом на весь день затаилась в душных, забитых слепнями и комарами кустарниках и лишь в сумерках сдвинулась с места. После полуночи остановились в старом саду.

9

Удивительная тишина господствовала всю ночь. Не слышно было артиллерийской канонады, не гудели надрывно ночные бомбардировщики, нигде не видно сполохов пожарищ, даже ракеты не вспыхивали. Деревья стояли неподвижными, между кронами виднелось звездное небо. Но чувство усталости не проходило, пока не повеяла рассветная прохлада. И как только усталость немного отошла, так остро возникло предчувствие боя. Это предчувствие предстоящего сражения всегда захватывает человека сполна, к этому привыкнуть нельзя.

В такие моменты Андрей всегда сравнивал события человеческой жизни с явлениями в природе. И на этот раз ему вспомнилось приближение грозы где-то в донецких степях: все вокруг затихало, замирало… Незаметно появлялись сумеречные тени — легкие, прозрачные. А потом возникал где-то вдали неясный гул грозы — он близился, нарастал, становился мощнее, как грохот поезда где-то за курганами. Вот уже за пригорками да за деревьями взметались бледные, неясные сполохи, они мигали, каждый раз сильнее и ярче. Воздух свежел, срывался влажный ветер, и вдруг небо разваливалось от молнии и грома, казалось, рядом произошел взрыв, даже дымом пахло. И обрушивался ливень, завладевая миром. И как грозу человек не может предотвратить, так солдат не может отсрочить предстоящее сражение. Когда оно приближается, окопник всегда его предчувствует. И какая разница для солдата — большой или малый будет бой: в любом таится смерть. Гибнет один или множество людей — каждый из них погибает в отдельности, и никому легче не становится: умирает ли он в малом бою иль в большом сражении. И жизнь у человека одна, и смерть — одна, независимо от того, где она настигает нас. И смерть каждого непохожа на смерть других людей, как непохожа жизнь любого на жизнь кого бы то ни было иного. Они, жизнь и смерть, единственны для каждого.