Ярость ацтека - [23]

– За чем эта очередь? – спросил я метиса.

– За жратвой.

Я встал за ним. Мой желудок буквально скручивало в узел, но вовсе не от голода. Есть мне, по правде говоря, не хотелось, но я понимал, что должен подкрепиться, дабы не лишиться сил.

– А когда мы увидим нашего abogado? – поинтересовался я.

Сокамерник воззрился на меня с явным непониманием:

– Кого?

– Abogado, который будет нас защищать. Когда мы встретимся с ним?

Метис пожал плечами, и я решил, что этот невежда, наверное, сроду не слышал об адвокатах. Ну что же, придется подождать и узнать у стражников.

– А как вы отправляете послания на волю? – спросил я индейца, стоявшего за мной. – Я хочу сообщить Изабелле, что меня задержали. Что для этого нужно?

– Dinero, – кратко ответил он.

– Но у меня нет денег.

Кивком головы индеец указал вниз.

– У тебя есть штаны.

Верно, в отличие от большинства заключенных штаны у меня и впрямь имелись, причем даже после того, как с них спороли серебряный галун, они оставались дорогими и представляли собой немалую ценность в глазах не только узников, но и тюремной стражи. Однако я скорее согласился бы распроститься с жизнью, чем остаться без штанов.

Очередь змеилась по направлению к маленькому столу, за которым возвышался давешний одноглазый тюремщик, плюхавший в глиняные плошки водянистую маисовую размазню. Поблизости, болтая и покуривая, стояли два стражника.

Я вышел из очереди и подошел к ним.

– Сеньоры, мне нужна ваша помощь. Я...

– А ну возвращайся обратно в очередь! – Они схватились за дубинки.

Я попятился.

– Но я только хотел спросить...

– В очередь, пока не угодил в колодки!

– Заткнись, – велел другой, стражник, когда я попытался было заговорить снова. – Заключенные говорят, только когда к ним обращаются.

– Что за бред, – промолвил я вполголоса, вернувшись в очередь.

– Все не так плохо, сеньор, – сказал кто-то позади меня. – Сейчас нас покормят, потом отправят на работы по очистке улиц, а через несколько дней выпустят.

Ага, подумалось мне, тебя, попавшего сюда из-за пьяной драки или еще какой-нибудь ерунды, может, и выпустят, однако что касается меня, которому предъявлено обвинение в убийстве гачупино, это весьма сомнительно. Но разъяснять свое положение задержанному за пьянство индейцу я, разумеется, не стал.

Подойдя к столу, я взял глиняную плошку и протянул одноглазому тюремщику, чтобы тот наполнил ее жидкой кашей. Выглядело это варево, к слову сказать, просто мерзко: склизкое, водянистое, желтое, как понос.

Тюремщик одарил меня беззубой ухмылкой и вылил эту гадость прямо мне на штаны. В ответ я вмазал ему плошкой по башке (плошка при этом разлетелась), а когда попытался обойти стол, чтобы добавить мерзавцу еще и кулаком, ненароком опрокинул котел с кашей.

Стражники бросились ко мне, и я, желая выказать миролюбие, поднял руки:

– Этот тип напал на меня первым...

Увы, слушать мои оправдания никто не собирался: я рухнул на землю под ударами дубин.

* * *

Меня снова отволокли в караульное помещение, где заключили в так называемые тройные колодки – тяжелую деревянную раму с отверстиями для головы, рук и лодыжек. Сначала меня усадили на маленький табурет позади колодок и, манипулируя этим хитроумным пыточным приспособлением, завели назад и закрепили в ярме сначала мои ноги, потом руки, а там и шею. Затем из-под меня выбили табурет, в результате чего я чуть не сломал себе шею.

– Вот что, мерзавец, держи рот на замке, и через час мы освободим тебя, – заявили стражники. – Но учти, если хоть пикнешь, будешь торчать в ярме, пока твоя вонючая шея не вытянется длиной с ногу.

13

– Mierda! – заорал я.

– Ах, как это верно, сеньор, как это верно, – усмехнулся тюремщик. – Именно за дерьмо вы, благородные кабальеро, и держите всех нас, правда? Тех, кто питается бобами с тортильями и живет в жалких халупах, где вы не устроили бы даже конюшню.

Короче говоря, в колодках меня продержали два дня, а когда я в конце концов скрючился, как подкова, отправили обратно в камеру, где циклоп-тюремщик немедленно приставил меня, как своего «любимчика», к ведрам с экскрементами. Мне следовало опорожнить их в бочку, которую вывозили и опустошали где-то за городом, а потом еще отскрести ложкой и отмыть скудным количеством воды.

Мария, Матерь Божия, смилуйся надо мной! Никогда в жизни я не сталкивался с такой вонью и грязью, ведь слуги всегда поддерживали наш дом в чистоте и свежести.

Поскольку все три ведра нужно было тащить одновременно, два из них приходилось брать за дужки одной рукой. Я шатался, и содержимое заполненных до краев ведер выплескивалось на мои голые ноги.

Оказавшись наконец снаружи, я под наблюдением находившегося поблизости стражника опустошил ведра в большущую бочку, укрепленную на повозке, в которую был запряжен осел. Потом я отскреб с помощью деревянной ложки стенки ведер, плеснул в них немного воды, поболтал ее, вылил жижу в бочку и, прихватив пригоршню песку, вытер испачканные нечистотами руки и ноги.

При этом приходилось держать язык за зубами: наверняка, вздумай я только заговорить, например, с возницей, стоявший рядом стражник с мушкетом мигом огрел бы меня прикладом по затылку.