Ярослав Мудрый - [231]

Зимой же, при тусклом свете керосиновой лампы (керосин был дефицитом, фитиль убавляли), Дина, Юрка и Генка окружали наш маленький стол и делали уроки. Я же «забивал» свою излюбленную печку, ибо места за столом уже не хватало, и, зачастую, вместо уроков, писал на амбарной книге, кою принес мне из района отец, про старинушку. Уже в те годы я был фанатично влюблен в русскую историю. В 13 лет прочел «Бориса Годунова» и самонадеянно усмехнулся: «эко дело стишата написать. А я вот возьму, да исторический роман (это слово я говорил с ударением на „о“) грохну о Годунове». Надумал переплюнуть Александра Сергеевича. Но прошло несколько месяцев, и я убедился, что Пушкин — гений, коего мне не только не переплюнуть, но и близко к нему не приблизиться. И всё же в 14 лет (!) я принялся за исторический роман «Набат над Москвой», о московском «Соляном бунте» 1648 г. Звучит неправдоподобно. Деревенский мальчишка, сидя на печке, задумал написать крупное произведение о старой Москве 17 века. А ведь надо было изучить не только язык того времени, но и быт царей, бояр, купцов, попов, монахов, ремесленников… Досконально знать, как одевались и питались русичи, как возводили храмы и крепости, как изготовляли мечи, кольчуги и пушки… И т. д. и т. п. Сказка! Умом-де тронулся мальчонка. Никогда не видя Москвы, ему надо правдиво о древней столице написать, да еще не слезая с печки. Но с печки слезть пришлось, и все силенки приложить на изучение избранной темы. Повезло! Отца в 1953 году из глухой деревушки перевели в райцентр Некрасовское Ярославской области. Вот тут-то и начались мои поиски-походы — в райбиблиотеку, архив, затем в Ярославские библиотеки и музеи. На поездки везде была нужна копеечка. Отец сказал, чуть ли не по М. Горькому: «Ну, сынок, я тебе не Иван Калита — денежный мешок (про Калиту отец услышал от меня). Мне каждый рублик горбом достается. Давай-ка, зарабатывай на свои походы». Охотно согласился. Силенки уже прибавились: по утрам занимался двухпудовой гирей и «штангой» (продевал через лом железные катки от ДТ-54 — вот тебе и «снаряд!»). Стал бегать на Волгу и разгружать с барж то щебенку, то уголь, то скатывал по сходням бочки с соляркой, бензином и мазутом для нужд МТС и колхозов. Работал до позднего вечера, перекусывая лишь в обед из узелка, кой заботливо собирала мне мать. В первые же дни мои ладони покрылись кровавыми мозолями. Мать сердобольно вздыхала, перевязывала ладони тряпицами и с мольбой в голосе высказывала: «Да брось ты, Валерушка. Пожалей себя. Уж так ли нужны тебе эти деньги?» «Нужны, мама. Максиму Горькому труднее доставалось». Я уже прочитал его трилогию. «Сравнил. Ему Бог талант послал. Ты посчитай, сынок, сколько на земле людей тяжелым трудом занимается. Мильёны! А писателей-то — кот наплакал». «А, может, и меня, мама, Бог литературным даром наградит». «Да откуда? В нашем роду деды и прадеды крестиком расписывались. Отец наш — самый большой грамотей, церковно-приходскую с трудом одолел. Забрось ты свою писанину».

Хорошо помню, как я тронул мать за руку и совсем по-взрослому сказал: «Запомни, мама, я буду писать всю жизнь, и никто меня не заставит свернуть с этого пути». «Ох, не знаю, сынок, но путь ты выбрал самый тяжелый».

Глубоко права оказалась мать — умудренная житейским опытом крестьянка. Весь мой творческий путь не был усеян розами, ибо каждая книга рождалась в невероятно сложных условиях. Неожиданные удары судьбы, словно нарочно испытывали меня на прочность, возводя сложнейшие преграды на пути к моему творчеству. В 1955 году, работая над разгрузкой баржи, я оступился и сильно ударился затылком о металлический выступ судна. Меня отвезли в больницу, наложили швы, и с этого дня я на целых две недели потерял сон. Пришлось принимать транквилизаторы, но все равно, даже со снотворными, я спал не более 2–3 часов в сутки. Жесточайшая бессонница продолжается до сих пор. Пытался излечиться в больницах, но тщетно, не помогли даже сеансы гипноза. Как-то подсчитал, что я недоспал за свою жизнь целых 30 лет! (Вот и сейчас, каждое утро, я поднимаюсь не выспавшимся, совершенно разбитым, но упрямо сажусь за письменный стол, за свой поистине «каторжный» труд).

Поработав грузчиком, я получил довольно солидную сумму денег, которой хватило не только на поездки в Ярославль, но и на покупку гармошки. (Вторая моя страсть, о коей скажу чуть ниже). Теперь вплотную занялся «Набатом». Только над составлением карты древней Москвы ушло три года, и я уже свободно «бродил» по старинным улочкам, отменно зная, где находятся хоромы боярина Морозова или купца Шорина, через какие ворота можно пройти на Неглинную или Яузу, на каком пруду стоял Пушечный двор, по каким слободам разместились ремесленники… Я был счастлив, что мог пройтись по старой Москве с закрытыми глазами.

Теперь о гармошке. У мамы был прекрасный слух и удивительно чистый, задушевный голос. С каким замиранием сердца слушали мы ее песни: «За окном черемуха колышется», «Что стоишь, качаясь, грустная рябина»… Любовь к русской песне передалась всем детям, вот почему и захотелось мне купить гармошку, т. к. любовь к музыке, даже классической, всегда поражала мое воображение. Слух у меня оказался отличным. Стоило в клубе посмотреть фильм и послушать из него песню (а какие это были песни!), как я на другой день уже безошибочно ее напевал и переводил на лады своей звонкой голосистой гармошки. В поселке было 4 гармониста, но ни один из них не обладал тонким слухом, и не мог «схватить» из кинофильма, полюбившуюся девчатам песню, что (говорю без всякого преувеличения) удавалось лишь мне, 16-летнему пареньку, который, «развернув тальянку», выходил с чудесной мелодией на «пятачок», где вскоре и заимел кличку «первого парня на деревне».