Ярмарка - [65]

— Розалия Яковлевна очень любознательна, очень, очень, — сказали старушки. — Славик, как уехал, так ни разу не приезжал. Что, он так занят там, он государственный человек, да? Я слышала, что он большой профессор, во всех науках знает толк. Ах, Славик, Славик, какой это был милый, деликатный и кроткий мальчик, чисто бархатный мальчик, никогда в жизни я бы не сказала, что он станет прокурором, и в мыслях не раскладывала. Сколько он получает жалованья, Славик, ну хотя бы к примеру, я не хочу точно, к примеру?

Я пошел вверх к Печерску, и, глядя на эти огромные каменные многоэтажные дома, на эти многочисленные окна, я подумал:

«Отсюда все родом, все родом отсюда, прокуроры, пианисты, академики, полярники, все они из этого старого великого города. Тут родились, бегали с ранцем по этим улицам, пинали мяч по асфальту этих дворов, целовались в лунные ночи под розово-желтыми свечами этих каштанов, и там, на Енисее, на Сырдарье, на острове Врангеля, в Каракумах и в Буэнос-Айресе, является им зеленый город на холмах.

Одни уехали еще в те давние, теперь уже нереальные годы, когда по главной улице на белом коне в белой черкеске ехал гетман Скоропадский, другие попозже, когда под черными асфальтовыми котлами грелись беспризорные, третьи уже перед самой великой войной, и еще много позже уезжали и уезжали, каждый пароход, уплывающий вниз и вверх по Днепру, каждый самолет, взмывающий с взлетной полосы в небо, и даже каждый автобус, уходящий по расходящимся звездой магистралям, кого-то увозил из этого старого города, и еще будут уезжать, всегда уезжать из этого великого бездонного города».

В вагон трамвая вошел носатый пожилой человек с сифонами зельтерской воды в громадной авоське и, как мне показалось, очень похожий на меня. Я пристально взглянул на него, и он, чувствуя мой взгляд, растерялся, а потом отвернулся, а я думал о том, что останься я тогда, в тот далекий год, в городе, я мог бы оказаться на его месте, и это я бы сейчас вошел в трамвай с громадной авоськой с зельтерскими сифонами. Потрясала эта возможность, этот вариант жизни.

Длинноногий, длиннорукий, длиннолицый нелепый мальчик по кличке Жора-Паташон, а по имени Мотя, с длинным, вытянутым лицом, он как бы самой судьбой был запрограммирован на несчастья.

У подъезда стояла крышка гроба, и несколько человек обсуждали местные. события. Я поднялся по старой лестнице на третий этаж. Дверь в комнату была раскрыта. Это была огромная старая киевская барская квартира. Вот уж полстолетия коммунальная. Многочисленные двери были закрыты на висячие замки, и только одна дверь настежь распахнута, и оттуда поддувал теплый сквознячок.

— Кто там? — спросили из комнаты, заслышав мои шаги.

В довольно большой, высокой солнечной комнате на столе стоял открытый гроб, пожилая женщина убирала его цветами.

— Простите, — сказал я и узнал Жору-Паташона. Длинное, несчастное лицо глядело в высокий потолок: «Наконец-то я отмучился».

— Вы из собеса? — спросила женщина. — Так мы все оформили.

— Я не из собеса.

— Ну-ну, — сказала женщина. — А если не из собеса, так не беспокойтесь, мы все оформили.

Это были похороны после служебного дня. Полдневный знойный шум города вдруг покрыли тяжелые, безнадежные волны похоронного марша.

По самой середине мостовой, под ярким горячим солнцем, нелепо-торжественно вышагивал лысый совслужащий в широких чесучовых брюках и тенниске с короткими рукавами, неся атласную подушку с медалью «За трудовое отличие», за ним, сбиваясь с ноги, шли четыре сотрудника, скучно неся на плечах крышку гроба.

За ними, дребезжа и повизгивая всеми несмазанными втулками, двигалась старая, смердящая похоронная карета, влекомая толстыми под грязно-белой сеткой конями, которых вел под уздцы кучер в замасленном деревенском чернобумазейном костюме. И уже за каретой уныло, легкомысленно топали советские служащие в затрапезе, в апашах, в босоножках, с портфелями и авоськами, переговариваясь и пересмеиваясь о своем учрежденческом, сиюминутном, преходящем, не божеском. Процессия, медленно продвигаясь через запруженный машинами город, достигла наконец старого Байкового кладбища.

Фиолетовые кони

С художником Миллионщиковым случилась неприятность. Спускаясь по лестнице после ужасного собрания секции живописцев, на котором распинали его нашумевший натюрморт «Розы и синие персики», он привычным жестом нащупал на руке место, где пульс, и пульса не обнаружил. «Потерял пульс! Нет пульса!»

Миллионщиков прибежал домой и стал измерять давление. У него был личный аппарат, и он даже художественно вычерчивал ежедневный график своего давления, хотя врач предупредил, что когда-нибудь кончится это плохо, пусть лучше аппарат продаст или подарит общественной организации.

На этот раз Миллионщиков не вошел, а ворвался в кабинет к врачу и закричал:

— Доктор, У меня двести пятьдесят на сто восемьдесят!

Старый доктор взглянул на него и спокойно сказал:

— А вы помножьте и потребуйте в валюте.

Миллионщиков растерянно сел.

— О молодежь! — сказал доктор.

— Посмотрите, — попросил Миллионщиков.

— А что смотреть, сердце — молот, легкие — мехи.